Иногда он даже слушал музыку. Но нечасто. И никогда – собственные песни. Хейден не выносил радио, потому что в любой момент мог неожиданно зазвучать один из его хитов, а это было бы слишком болезненно.

Когда он еще не заперся дома и бывал в магазинах и кафе, то часто неожиданно слышал собственный голос. Он звучал с такой силой, такой надеждой, что Хейден не мог этого вынести и уходил. Только вернувшись назад, в безопасность дома, за высокие стены, он переставал трястись. Это происходило так часто, что со временем стало проще не выходить вообще.

Большая гостиная – когда-то она была его любимой комнатой – тянулась на всю длину дома. У эркерного окна стояло три кремовых дивана, сгруппированных вокруг камина. Одна стена была полностью заставлена книжными шкафами – что-то вроде библиотеки, о которой он некогда так мечтал. Но в основном полки заполнила коммерческая литература. Там явно не хватало солидных, перетянутых кожей томов. Классики было мало – в основном то, что он читал, когда был ребенком. Возможно, когда-нибудь он купит по-настоящему хорошую коллекцию достойных книг, чтобы погрузиться в чтение с головой. Вульгарные истории о любви были выбором Лоры. Жуткие криминальные триллеры, некогда его страсть, превратились в пылесборники. Биографии были новым, постоянно растущим дополнением, но он уже начал от них уставать.

Другая стена была заполнена наградами. Золотые и платиновые диски. В том числе за всемирный хит «Моя вечная любовь», благодаря которому был куплен этот дом, – одна из тех песен, что пишутся раз в жизни и обеспечивают на всю жизнь. Он писал такие песни одну за другой.

Хейден ничего здесь не обустраивал. Он нанял дизайнера и уехал на гастроли, чтобы заработать еще денег. Обстановка была безликой и пресной, дому не хватало индивидуальности. И стоило это целое состояние. В деревянных полах было что-то особенное, но он не помнил, что именно. Но помнил, как обомлел от цены, хотя деньги в то время текли рекой.

Теперь он был рад, что дом такой минималистский, как белое полотно. Это была единственная комната, хранящая воспоминания. Хейден осознал, что не помнит, как она выглядит при естественном освещении, потому что очень давно не заходил сюда днем.

Открыв крышку рояля, он нажал несколько клавиш. Звук прозвучал в тишине дома неуместно и громко. Хейден опустился на табурет, хотя и ощущал себя непривычно. Потом замер и глубоко вздохнул.

Лунный свет падал на фотографию Лоры. Она улыбалась ему из темноты, и он не смог не улыбнуться в ответ. Он так редко этот делал в последнее время, что мышцы казались задеревеневшими, а губы словно прилипли к зубам. Хейден даже сам понял, что дело плохо.

– Привет, – поздоровался он с фотографией, – давно не виделись.

Хейден сам сделал это фото во время прогулки в Хампстед-Хит, неподалеку от дома. Испытывал новый фотоаппарат – еще одна вещь, заброшенная в комоде. После случившегося он не желал фотографировать ни одно живое существо. Эти проклятые штуки вообще следует запретить. Некоторые народы считают, что, фотографируя кого-то, мы похищаем душу. Теперь он был твердо в этом уверен. А иногда похищали больше, чем душу.

Каждые выходные, если у него не было гастролей, они с Лорой любили вместе отправляться на прогулку в Хит. Пока это было возможно. Когда об этом пронюхали папарацци, их преследовали всякий раз, когда они выбирались прогуляться. Они мечтали завести собаку, но сбыться этой мечте было не суждено, как и многим другим.

Пальцы Хейдена снова пробежали по клавишам. Он на автомате наиграл первые несколько аккордов «Моей вечной любви», песни, что была с ним всегда. Но даже не пытался запеть – знал, что не произнесет ни слова. Его рот был крепко закрыт. Даже простая беседа давалась с трудом. В сердце Хейдена не осталось песен. Сыграв еще несколько нот, замерли и пальцы.