– Я должна бы ненавидеть эти здания, – замечает Онорин. – Но наверняка буду скучать по ним, когда уеду.

Дигби озадачен. Онорин прожила в Индии дольше, чем в Англии.

Глядя на выражение его лица, Онорин смеется:

– Ох, Дигби, я люблю этот город. Хотела бы жить здесь. Но страна скоро станет свободной. Я помалкиваю про это, потому что звучит как ересь, да? Но, конечно, если индийцы позволят нам остаться, я останусь.

Бредя босиком по песку, они представляют странную парочку: грузная седая женщина под руку с сухопарым молодым человеком, чьи темные волосы отливают рыжиной, как будто он подкрашивает их хной. Из-за шрама он похож на мальчишку. Они садятся на песок и смотрят на море. Трое рыбаков присели на корточки покурить в тени катамарана, повернувшись спинами к воде.

– Мне стыдно, что я совсем мало знал об Индии, когда подписал контракт, – вдруг признается Дигби. – Я думал только о хирургической практике, как будто Медицинская служба существовала исключительно ради моих интересов. – Ему приходится повышать голос, чтобы перекричать грохот набегающих волн. – И вряд ли я привыкну к привилегиям, которые тут на меня обрушились. Боюсь, что может случиться, если вдруг это произойдет.

Мимо них, прижавшись друг к другу, проходит юная парочка. Цветок жасмина в волосах девушки оставляет душистый шлейф в воздухе. Онорин провожает их взглядом и вздыхает.

– И о чем ты только думаешь, болтаясь вечно со старой Онорин, Дигби? Ты же знаешь, все мои сестрички положили на тебя глаз.

Он застенчиво смеется.

– Я пока не готов. Это слишком сложно для меня.

– А, ну ясно, со мной ты в безопасности.

– Я хотел сказать…

– Знаешь, в чем проблема моих англо-индианочек, Дигби, моих сестричек и секретарш? Им всем не на что рассчитывать. Некоторые из них на вид белее нас с тобой, но толку-то с того. Девчонки мечтают, что если выйдут замуж за кого-то вроде тебя, то станут британками. Но беда в том, что тебе едва ли удастся ввести их в Мадрасский клуб. И твои потомки останутся все теми же англо-индийцами и столкнутся с теми же трудностями. У тебя образ страдальца, милок, и ты толковый хирург. Это делает тебя привлекательным. Будь осторожен, вот все, что я хочу сказать.

Дигби нервно хихикает, радуясь, что в сумерках она не видит, как он покраснел.

– Опасаться нечего, Онорин. Мое одиночество – привычное состояние. Это безопаснее, чем… – Он не может придумать альтернативы.

Лицо Онорин печально – или это жалость?

– Прости ее, Дигс. Отпусти.

На миг он теряется. Она единственный человек в Мадрасе, кому он выложил историю маминой смерти, трудных лет до и после. Тайна всегда живет вместе с одиночеством. Его тайна – и его беда – в том, что после предательства матери он не может рискнуть полюбить.

– Я простил, Онорин.

– Ну ладно. – Она смотрит в морскую даль, ветер развевает ее волосы. – Тебе же не меня надо убеждать, верно, милок?

Накануне Рождества, когда Дигби уже собирается идти домой, в палату влетает Онорин, а следом за ней высокий крепкий белый мужчина.

– Дигби, пойдем с нами. Это Франц Майлин. Два дня назад доктор Арнольд осматривал его жену. Ей хуже.

Майлин сложен как регбист, с могучей шеей и мощным торсом. Он совсем рыжий, а сейчас и лицо его, искаженное гневом, тоже пылает красным. Они спешат наверх, а Онорин по пути пересказывает главное, ради несчастного мужа смягчая выражения: Майлины только что пароходом вернулись из Англии, и в последние три дня путешествия у Лены Майлин начались боли в животе и рвота, которые становились все сильнее. Сойдя с судна, она направились прямиком в “Лонгмер”. Клод Арнольд диагностировал расстройство желудка.