Впереди отряда суетился на резвом мерине сотник Кондратий Хватов, который вёл себя нервно, покрикивал на казаков и вертелся на своем коне, выбивая копытами снег.

На Хватове ладно сидела серая папаха с бело-сине-красной кокардой и овчинная армейская куртка-бекеша. Из-под папахи выбился длинный, свалявшийся в долгих скитаниях русый казачий чуб. В руке Хватов держал нагайку, сбоку висела шашка. Потертый боевой карабин был ловко приторочен к седлу.

Хватов был из местных.

Крепкий, коренастый молодой мужик, с круглым обветренным и обмороженным лицом, на котором красовались рыжеватые усы и гуляла улыбка, которая в сочетании с недобрым прищуром светло-голубых глаз, создавала образ симпатичный, но настораживающий.

И то, правда. Стоило вступить в разговор с сотником, сразу слышался в голосе скрежет металла. Губы кривила усмешка, в которой читалась ирония и недоверие к собеседнику.

Такая манера общения у Хватова сложилась за годы войны, в то время, что приходилось самому быть в числе рядовых и вынести многие тяготы окопной жизни, а, продвинувшись по службе, стать командиром над казаками и усвоить, что для влияния на подчиненных следует всегда быть придирчивым, жёстким и непредсказуемым в своих действиях. Жизнь научила – надеяться можно только на себя, а рассчитывать на реальную поддержку служивых и то же многому наученных казаков – дело пустое. Особенно теперь, когда погнали красные войска белые отряды и нужно было думать, и искать ту щель, в которую можно было забиться, сохранить жизнь и какую-никакую перспективу в этой самой жизни.

Таких как Хватов, опасались за резкость и непредсказуемость рациональных и жёстких действий, а значит уважали, − точнее боялись, а потому слушались и спешили исполнить сказанное даже спокойно в полголоса, как просьбу, потому что, если ослушаться, в другой раз тебе это припомнят и обязательно накажут.

Повоевав с крепким германцем и более хлипким австрийцем, Хватов, вернулся в деревню после службы вахмистром, серьёзно продвинувшись по службе. А когда грянула революция, вскоре снова отправился на фронт по призыву уже в белую армию и при отсутствии достойных и опытных командиров вырос сразу до сотника. В белую гвардию Хватов отправился по убеждению. Как-то ему сразу было понятно, что все эти лозунги про свободу, землю и волю, просто козыри в руках шулеров, взявшихся перекраивать вековой уклад. Не верил Хватов, что кто-то кому-то отдаст хоть толику по доброй воле. Чтобы хоть что-то, хотя бы самую малость дать, это что-то нужно было отнять у другого. А в чем тогда смысл?

И как только в деревне возникли первые Советы с голытьбой во главе, Хватов не стал испытывать судьбу – собрался наспех и в ночь ушёл из деревни в войска.

Теперь, оказавшись во главе отряда, Хватов направил его в знакомые места, намереваясь выйти из западни, что устроили красные и белочехи, перекрыв железную дорогу и основные пути отступления на восток – узкое горлышко вдоль отвесных берегов Ангары и Байкала по знаменитой кругобайкальской железной дороге, что протянулась на сотню вёрст по вырубленному в скале карнизу вдоль обрывистого крутого берега к стылым водам великого озера.

Дорога эта изобиловала десятками протяженных и коротких тоннелей, множеством арочных мостов, подпорных и водоотводных стенок и даже в обычном своём состоянии и хорошую погоду представляла для поездов непустячное испытание: скорость движения была строго регламентирована, а машинисты внимательно смотрели вперёд, опасаясь камнепадов с отвесных скал.

Дорога предстояла не близкая и первый её этап предполагал выход по льду реки и таёжным тропам к южной оконечности Байкала.