Я сжалась в комок, поджимая под себя ноги, закрыла лицо руками. Холодный снег обжигал ноги, обтянутые тонкими джинсами, но холода почти не чувствовала.

— Мамочка… Прости меня, мамочка… Я не хотела такой жизни… Не хотела, мам, — и закричала из последних сил, срывая голос. Закричала так, что закружилась голова, и стало больно в горле. А ответил только ветер, который, швырнув мне в лицо охапку снега, заставил замолчать.

Легла на спину, посмотрела в небо. Темно. И очень холодно. Я не чувствую, но знаю, что холодно. Начинается метель. Если сейчас закрою глаза, меня здесь просто заметёт. А Марианка? Как она будет одна? Нет… Нельзя засыпать. Нельзя. Нужно встать.

Конечности будто судорогой свело. Я закрыла глаза, сжала кулаки. Сейчас встану. Только немножко отдохну и встану. Почувствовала, как замедляется сердцебиение и становится тепло. Мне очень спокойно, и больше не хочется плакать… Но в следующее мгновение слышу вскрик дочери:

— Мамочка! Мамочка, вставай!

И рывком, со стоном от боли в окоченевшем теле поворачиваюсь набок, встаю на колени.

— Я иду, малыш. Мамочка идёт к тебе.

12. ГЛАВА 11

— Рано ты сегодня… — тётя Нина застыла в дверном проёме кухни, когда увидела меня, оседающую под стеной. Окоченевшая, уставшая, измученная, я едва отыскала в себе силы захлопнуть за собой дверь. — Что случилось?! — нянечка бросилась ко мне, ловко оторвала от пола, где я на полном серьёзе уже собиралась вырубиться. — Ну-ка! Давай, девочка, вставай. Пойдём-ка на диван, ну?

— Спасибо, — я опустилась на мягкий диван, где Марианка любит спать днём и… Не выдержала. Разревелась, дав волю слезам и истерике.

— Ну тихо, тихо. Что случилось, а? Тебя кто-то обидел? Что сделали?

Я обняла Марианкину мягкую игрушку, прижала её к груди, вдыхая родной запах, и закрыла глаза.

— Никто. Я просто… Устала.

— Как же! Устала она! А нос разбитый – это что, тоже от усталости, да? Знаешь что, девочка! Чем бы ты ни занималась, каким бы способом ни зарабатывала деньги, никто не имеет права бить тебя! Это неестественно! Так быть не должно! — впервые за несколько лет нашего знакомства я видела тётю Нину в такой ярости. Это был праведный гнев, да такой силы, что я даже перестала себя жалеть.

— Тёть Нин, ну вы что?.. Я просто…

— Я не хочу слышать твои оправдания! Ты не должна так возвращаться домой! Посмотри, в каком ты состоянии? Словно всю ночь тебя истязали! Это что за время такое, что девочку так бьют и мучают?! — тут тётя Нина слегка перегибала, и мне пришлось усадить её рядом с собой.

— Потише, тёть Нин. Марианку разбудите. Я не хочу, чтобы она видела меня такой…

— Ладно. Ладно, я спокойна. Но ты больше туда не пойдёшь, слышишь? Не хватало ещё, чтобы однажды так убили. Не пущу больше! Вот чуяло моё сердце, быть беде… А Мариаша вообще до поздней ночи уснуть не могла. Всё плакала. Мамочку звала.

Я закрыла глаза, снова прокручивая в голове события уходящей ночи. А ведь я могла не вернуться домой. Он мог меня убить. Я уверена, ему ничего не стоит нажать на курок и пустить мне пулю в голову. Вот так вот запросто. Просто потому, что я ему не понравилась. Или, наоборот, понравилась. Просто захотелось причинить мне боль, унизить, растоптать, запугать. И он это сделал.

— Ваша взяла. Больше туда не пойду, — потому что тогда он точно меня пристрелит. Если пули не пожалеет. А то и вовсе забьёт ногами, как скотину. Вышвырнет где-нибудь в лесу и на следующий день забудет даже моё имя. Если он вообще его знал. — Холодно как-то, тёть Нин. Окно, что ли, открыто?

— Да нет, тепло дома. Это ты вся окоченевшая. Давай-ка чаю тебе заварю горячего.