Как-то утром Брук никак не могла найти один из своих наколенников. Она поспрашивала, но никто ей не отвечал. В конце концов она уселась и монотонно замычала: «МНЕ НУЖЕН МОЙ НАКОЛЕННИК». Это продолжалось до тех пор, пока все мы не воззрились на Брук, полностью обескураженные издаваемыми ею звуками. Когда мы затихли, она сказала: «Вот спасибо. Может, поможете?» Мы дружно рассмеялись и принялись расшвыривать свои сумки, пока не нашли этот наколенник. Да, с ее стороны это было вульгарно. Но и сам по себе хоккей был вульгарен: этот холод, этот запах немытых щитков, эта обслюнявленная капа во рту, которая мешает отдышаться после спринтов. Было так чудесно ощутить себя агрессивной, девочкой, способной на грубость, злость и бесчувственность. После того поступка Брук мы не слишком церемонились друг с другом. На льду мы схватывались в борьбе за шайбу как безумные медведицы. Пусть это было не слишком красиво, но мы были частью хоккейной традиции школы Св. Павла.

Проход на каток через Киттредже превратился в мой обычный маршрут, а после тренировки я просто оставалась в общаге у подружек. Там жила Брук. У нее были кудрявые волосы, состриженные по бокам под ноль, несколько сережек по краю одного уха и полная уверенность в себе, которую я не могла целиком отнести на счет того, что ее старший брат был очень авторитетным учеником выпускного класса. Ее соседку по комнате звали Мэдди. Это была брюнетка из Огайо с зелеными глазами, ямочкой на подбородке и большой роскошной грудью, которую старшеклассники прозвали тяжелой артиллерией. Все мы об этом знали – и даже сама Мэдди говорила нам об этом, хихикая и с легкой тревогой округляя глаза – и инстинктивно оберегали ее. Мэдди была экспрессивна и часто допускала ляпы, чем очаровывала тех из нас, кто очень боялся совершить любую ошибку. Слушая интересную историю, Мэдди сокрушалась, что «не прошпионила за этим». Возвращаясь к порядком надоевшей теме, она могла сказать: «Неохота толочь воду в ступе, но…» Впоследствии и мы толкли воду в ступе, понимая, как посмеиваются над Мэдди в школе, и не желая в этом участвовать. Впрочем, тогда у нас не было для этого подходящих слов.

По соседству с Брук и Мэдди жили Линли из Колорадо и Элиза из Кентукки. Первая была симпатичной блондинкой с черным юмором, который придавал убедительности ее утверждению, что в нашей школе учатся исключительно вульгарные и ущербные мальчики. Вторая была длинноногой художницей с чувственными полуприкрытыми глазами и серьезным ухажером из класса старше. Отказ Элизы распространяться о своем бойфренде казался мне свидетельством зрелости ее любви, и я восхищалась спокойной стабильностью их отношений. В следующей комнате жили высокая и изящная Кэролайн с фарфоровой кожей и улыбкой взрослой женщины и миниатюрная Саманта – самая младшая из восьмерых, искренне ненавидевшая любую «мимишность». Она запрещала называть себя ласкательно-уменьшительным «Самми», но толку от этого было мало – она откидывала волосы со лба своей маленькой ладошкой, полностью утопала в свитерах не по размеру и едва не опрокидывалась под грузом своего рюкзака на заледеневших дорожках. Ей понадобились диплом Гарварда и пятнадцать лет жизни, чтобы обрести призвание, которое мы разглядели в ней еще тогда: стать учительницей начальных классов в школе, где она некогда училась сама.

Девочки называли меня Лэйс и усаживали на свои кровати. Я присаживалась на одеяла, трепеща от надежды и зависти. Они тоже были новенькими, и их знаки внимания позволяли мне вообразить нашу школу в более благожелательном свете – ведь повезло же им оказаться всем вместе в одном коридоре. Моя изоляция была отвратительной, хотя и интересной, а эти девочки оказались здесь вместе благодаря какому-то загадочному преимуществу, ставшему очевидным еще до их прибытия в кампус. Казалось, я подхожу им. Но не этой школе. Я не могла разобраться в этом смешении удачи, происхождения и хитрых манипуляций администрации, которое позволяло одним студентам процветать, а других обрекало на неудачу. Но я не сомневалась, что все было запрограммировано. Примеров была масса, стоило только присмотреться.