В тридцати метрах от первого баркаса, слева от срытого плавным углом и усиленного связками камыша спуска из лагеря, располагалась полковая кухня гребной флотилии. Полковой кашевар Сашко Чумак суетился возле печи. К нему подошёл ординарец подполковника Цибуля. Они перебросились несколькими словами. Даже со стороны видно было, что лясы точить у Чумака времени нет. Цибуля отвлекать от неотложных дел Чумака не стал. Отрезал от свежевыпеченного каравая краюху и тут же спрятал её в свою сумку. Приоткрыл дверцу печи и выхватил из топки голыми пальцами уголёк. Раскурил свою люльку. Пуская на ходу клубы сизого табачного дыма, направился в сторону бани.

Сумженский казак, православный татарин Мурат Мамедов, больше известный в полку под кличкой «Кипятила», обнажённый по пояс, мешал длинным шестом кипящее бельё в котле. Быстро идущего в его сторону Цибулю «Кипятила» заметил сразу. Отставил шест в сторону. Ловко спрыгнул с деревянного козлика на землю. Первым протянул руку приблизившемуся к нему Цибуле. После рукопожатия сунул в руки ординарцу приготовленный заранее свёрток. Едкий запаха щёлока вызвал у Цибули приступ кашля. Размахивая зажатым в левой руке свертком, Цибуля шустро ретировался из завешенного со всех сторон стираными портянками заведения Мамедова.

Дисциплина и порядок благотворно подействовали на Паливоду, но никак не могли исправить подорванное вчерашней попойкой здоровье. Своё лекарство от хвори у запасливого батьки всегда имелось. Вот только принимать его в одиночестве у него желания не было. Для правильного опохмела требовалась компания. Поэтому оставалось только терпеливо дожидаться, когда, наконец, проснётся есаул Лозинский.

– Казак сказал, казак сделал, не можешь сдержать слова – не обнадёживай товарища, – произнёс в сторону лагеря егерей разочарованный подполковник и поник больной головой. Безвольно опустив плечи, медленно поплёлся в направлении своего шатра. К головным болям прибавился шум в ушах, а когда заныла острой болью поясница, жить на белом свете Паливоде и вовсе расхотелось.

«Сейчас бы кваску холодненького из березового сока…» – подумал разбитый похмельной хворью подполковник и решительно сошёл в сторону с тропинки.

Присел на землю и, покрякивая от натуги, стащил с ног промокшие насквозь от росы сапоги. Раскрутил портянки и набросил их сушиться на высокие голенища. Прилёг животом на влажный клевер. Совал розовую кашку клевера и, чтобы заглушить желание закурить, принялся жевать её. Вскоре, брезгливо кривясь, сплюнул горьковатую кашицу на землю. Морщась от нарастающей боли в пояснице, развернул тело на спину. Пристально уставился в бездонное небо, в надежде разглядеть в нём радостно поющего жаворонка. Яркий солнечный свет слепил глаза, найти глазами птицу на небе оказалось делом невозможным. Паливода разочарованно присел. Отмахнув рукой от лица назойливую мушку, вытягивая до хруста шею, с определённой надеждой посмотрел в сторону лагеря егерей.

«Неплохо было бы сейчас для бодрости духа пропустить чарочку водки», – подумал Паливода и, чтобы занять себя делом, принялся обгрызать ногти на пальцах рук.

Наверное, с небес заметили его страдания. Дрогнули ветви на плакучей черёмухе. Подполковник заинтересовался этим движением, а когда разглядел среди листвы лицо своего верного ординарца, сильно обрадовался. Цибуля поманил к себе пальцем умирающего от одиночества и похмелья батьку, а когда тот живо просунул своё тучное тело сквозь плотную стену ветвей черёмухи, всунул ему в руки глиняную пиалу, наполовину наполненную горячей, янтарного цвета жидкостью.