– Яна, – Арсений отодвинул стул, встал и подошёл к ней. – Яна, Яна, Яна. Вы знаете, почему так происходит?

– Конечно, нет, – вздохнула она, чувствуя, как наваливается усталость – будто не несколько фраз произнесла, а отволокла на рынок полный рюкзак материалов. – Откуда мне знать?

Щуман открыл рот, словно хотел что-то сказать, но резко передумал. Помолчал, выстукивая на спинке стула замысловатый ритм. Пододвинул к Яне блюдо; она даже не заметила, когда его принесли.

– Попробуйте. И выслушайте меня, пожалуйста, – негромко попросил он. – Рута – это проба пера. Дальше будет больше. И если вам кажется, что где-то есть проблемы…

– Что значит – проба пера? Там всё – сплошные проблемы, – проговорила Яна, беря в руки вилку, которая показалась тяжёлой, словно метла. Но мясо было вкусным: сочным, очень нежным, в пряном соку. Она прожевала кусочек, наколола на вилку ещё один, за ним – следующий. Проглотив, обнаружила, что Щуман по-прежнему не сводит с неё глаз.

– Ну что вы ещё хотите услышать? Вы же всё, просто всё уже вызнали на допросах.

– Я хочу услышать ваше мнение о ситуации, – мягко ответил он. – Вы говорили языком фактов. Событий. Ваших поступков. И, уж простите, языком подростковых эмоций. А я хочу, чтобы вы спокойно и без экспрессии рассказали, что думаете обо всём этом. Проблемы – какие? Почему? Что сделать, чтобы их исправить?

Яна пожала плечами и сделала глоток из высокого узкого бокала. Лимонад оказался кисло-сладким и слегка щипал язык. Чему-то засмеялась парочка за соседним столом.

– Кто это вообще придумал – отбирать материалы? Глупо полагать, что после этого кто-то будет послушней или преданней. Это же постоянные нервы. Господин Щуман, знаете, до того, как вы схватили меня в свои цепкие лапы, я жила от рейда до рейда. Мне кажется, в эту неделю в ваших застенках я впервые не переживала о том, что что-то найдут, заберут, оштрафуют, отправят на внеплановое обнуление. Зачем всё это? Зачем вообще эти внеплановые обнуления? Это так выбивает из колеи!

Яна прерывисто вздохнула и глотнула ещё. Щуман принялся ломать на мелкие кусочки ресторанную зубочистку.

– Анна Альбертовна – помните, я упоминала о ней? Помните, конечно. У вас всё, наверное, записывается, все разговоры записываются по десять раз. А потом вы пересматриваете, оцениваете взгляды, жесты…

Щуман промолчал. Яна с силой вонзила вилку в мягкое золотистое мясо.

– Так вот. Анна Альбертовна. Я любила её. Не знаю почему. Может быть, ни за что, случайно. Может быть, за доброту. Она вела у нас физику, и это были два часа в неделю, когда мне было спокойно. У неё даже кабинет был уютнее, чем остальные, хотя там не было никаких незаконных нематериалов. Но там стояло кресло. И цветы на подоконнике. Без ваз, в обычных стаканах, в коробочках с землёй. И… У неё был какой-то парфюм. Наверняка незаконный – как добудешь законный? Очень приятных запах. Тёплый, немножко сладкий. Им пропитался весь кабинет. И ты заходил туда, как в уют, как в какой-то спокойный оазис. А выходил – снова в рейды, в слякоть, в страх. Единственное, что этом в мире вокруг было хорошего – это Ира. И ещё – адреналин. Но Иру вы забрали, а адреналин… Вы понимаете, что я имею в виду? Я была счастлива, страшно счастлива и как-то жутко, страшно рада, когда бежала на заречный рынок, когда выручала деньги. Сердце колотилось вот тут, – Яна обхватила ладонью горло. – И во рту становилось горько от восторга, от ужаса. А когда я всё продавала, когда прятала деньги и возвращалась домой – такое облегчение накатывало, что ноги подкашивались, я уже ничего не соображала. Маме вечно казалось, что я заболела. Ага, раз в два месяца, как по часам заболевала. Как мне повезло, что ни разу в это время мне не встретились на улице рейдовики. Мне кажется, пхоноскоп сработал бы прямо сквозь чехол – от меня же фонило адреналином, эмоциями! Столько сливок бы сняли.