Схожим с димедролом действием обладает циклодол (или коротко цикл). Отличие состоит в том, что в последнем случае таблетки размером меньше, а действие сильнее. Кроме того, циклодол лишен отвратительного горького привкуса димедрола, и его можно пить с чаем. Некоторые радикалы подмешивали циклодол в чай или кофе своим родителям, и те потом колбасились в непонятке, шизея от несхожести открывавшихся им миров и ощущений с рутинным восприятием привычной повседневности, рабами которой они пребывали в большинстве случаев с рождения.

В нашей компании одно время существовало развлечение: закинуться циклом и пойти гулять на старинное Александро-Невское кладбище, где хоронили в основном православных. Тут, кстати, нашел последнее пристанище король русских поэтов Игорь Северянин. «…Как хороши, как свежи будут розы, моей страной мне брошенные в гроб!» – гласит эпитафия на его могильном камне. На кладбище много красивых саркофагов, различных скульптур и надгробий.

Сразу у входа, как только минуешь старую каменную арку с православными луковицами, стоит черный мраморный гроб на четырех шарах, как на колесах. Не дай бог вам увидеть его под циклодолом! Гроб сдвигался с места, потом поднимался, словно бесшумный вертолет, в воздух и, как многотонный каменный снаряд, начинал носиться над могилами. Когда гроб на несколько мгновений зависал, левитируя в воздухе, можно было видеть, как на нем сидит полупрозрачная женская фигура в тунике. Она очень напоминала белое изваяние ангела в склепе на противоположной стороне кладбища, построенном, как говорили, одним американским миллионером. Каменный американский ангел, если на него долго смотреть под циклодолом, оживал: открывал глаза, начинал щериться и шевелить пальцами, что-то говорить. Из могил, как из аидовых темниц, доносились стоны погребенных; в густых кустах прятались ведьмы, сверкая желтыми глазами и скрипя зубами; мраморные и гранитные изваяния наливались внутренней жизнью, превращаясь в посланцев потусторонних смыслов.

Александро-Невское кладбище примыкало к узкой полосе густого и высокого леса, пройдя сквозь которую, вы упирались в обнесенную колючей проволокой ограду самой настоящей зоны: с вооруженными краснопогонниками на сторожевых вышках, угрюмыми корпусами лагерного производства и фигурами зэков, серыми тенями мелькающих то здесь, то там, по ту сторону экзистенциального Стикса.

Однажды на рок-фестивале в небольшом городке Кохила я закинулся десятком циклодолин после целого батла «Стрелецкой» – жутко крепкого и жутко горького (прямо как димедрол!) тридцатиградусного суррогата. Это был сильный трип. Ай-н-ай гат хай[31]. Я до сих пор очень отчетливо помню следующую сцену. Сижу в зале, концерт должен вот-вот начаться. Вокруг меня несколько знакомых, все ждут первого выступления, а я вдруг отчетливо понимаю, что уже переживал эту ситуацию, и абсолютно точно знаю, чем она обернется. Взволнованный собственным откровением, я пытаюсь объяснить приятелям, что вижу будущее, и в доказательство сообщаю, что вот сейчас выйдет на сцену Андрес Пыльдроо, известный в те времена гитарист, в полурасстегнутой желтой куртке, сядет на стул, возьмет гитару, положит ногу на ногу и начнет играть такую-то вещь. Но никто меня не слушает – или, думая, что я, тащась, гоню, сами тащатся и врубаются в собственные догоны. И тут я вижу, как на самом деле выходит на сцену Пыльдроо в полурасстегнутой желтой куртке, садится на стул, берет гитару, кладет ногу на ногу и начинает играть именно эту вещь!

Но по большому счету колеса мне были не по вкусу: мне не нравилась тяжелая колесная таска – металлический привкус во рту, физиологическая монстроидальность галлюциноза, явная инфернальность состояния. Трава тогда была в наших местах еще крайней редкостью. Ее можно было открыто забивать и курить прямо в кафе. Можно было так же свободно резать прямо в центре города с грядок мачья, чтобы тут же сварить ханки. Люди собирали марлечки прямо у памятника Ленину, напротив билдинга ЦК КПЭ в центре города. В те времена не то что соломой – сухими головками никто не интересовался. Ну а на десерт можно было подышать сопалсом.