Но хотим дознаться, что в ней,
И дознаться – где мы.
Молвят паладины: наш трофей единый —
Смертные тишины – да твои помины.
А когда собьешь нам сани
Для навечных зимований —
Положи нам на кургане
Венчик из калины.
А всего смятенней в сутолоке теней,
Кто во мраке маки клал мне на колени.
Пусть насытится прохладой,
Снова, снова станет младый,
На меня гладит с отрадой
Из-под смертной сени!
Не переупрямить лет глухую заметь,
Уж давно бы в гробы – и пора доямить!
Помню, маки мне пылали,
А была ты, не была ли,
По тебе мои печали —
Это уж не в память!
У небес ланиты ливнями омыты,
В травах и в муравах жбан лежит разбитый,
А среди осколков глины
Почивают паладины,
И летит к ним ветр единый,
Пылью перевитый!
Смерти
Смерти проходят в солнечном звоне,
Дружно проходят, ладонь в ладони.
– Выбери в нашей несметной силе,
Кто же тебя поведет к могиле.
Выбрал не ту, что в охре спесивой:
После могила пойдет крапивой.
Выбрал не ту, что в парчовом платье:
Хлопотно будет эдак сверкать ей.
Выбрал он третью, пускай бобылиха,
Но зато – тиха, зато – без пыха.
Оттого я тебя предпочел им,
Что, боговитая, ходишь долом.
Жаль мне, жаль улетающей птицы,
Я умру, чтобы следом пуститься.
А бледна ты, как лучик предзимний, —
Ты откуда и кто ты, скажи мне.
Обочь мира живу я, далеко,
Ну а имени нет, кроме ока.
Ничего-то в нем нет, кроме ночи, —
Знала, какие ты любишь очи.
Гибель ты выбрал, какая впору,
Только не сам погибнешь от мору.
Гибель выбрал еще не себе ты,
Но ты запомнишь мои приметы.
Я иду к твоей маме, что в хате
С улыбкой ждет своего дитяти.
Безлюдная баллада
Недоступна, неходима, вчуже к миру человечью,
Луговина изумрудом расцветала к бесконечью;
Ручеек по новым травам, что ни год, искрился снова,
А за травами гвоздики перекрапились вишнево.
Там сверчок, росой раздутый, гнал слюну из темной пасти,
Заусенились на солнце одуванчиковы снасти;
А дыханье луговины – прямо в солнце жаром пышет,
И никто там не нашелся, кто увидит, кто услышит.
Где же губы, где же груди,
Где сама я в этом чуде?
Что ж цветы легли для муки —
Под несбывшиеся руки?
И когда забожествело в закуте под беленою,
Полудымка-полудева поплыла тогда по зною;
Было слышно, как терзалась, чтоб себя явить безлюдью —
Косами прозолотиться, пробелеться юной грудью;
Как в борьбе одолевала мука сдышанного лона;
Сил навеки не хватило – и почила неявленно!
Только место, где была бы, продолжалось и шумело —
И пустоты звали душу, ароматы звали тело.
Где же губы, где же груди,
Где сама я в этом чуде?
Что ж цветы легли для муки —
Под несбывшиеся руки?
И на шорох незнакомый насекомые да зелья
По следам сбежались к месту небывалого веселья;
И ловящий тени теней, там паук раскинул сетью,
Буки радостно трубили нас исполнившейся нетью,
Жук дудел ей погребально, пел сверчок ей величально,
А цветы венком сплетались, но печально, ах, печально!
На полуденное действо и живых, и мертвых тянет —
Кроме той, что стать могла бы, но не стала и не станет!
Где же губы, где же груди,
Где сама я в этом чуде?
Что ж цветы легли для муки —
Под несбывшиеся руки?
Ухажер
Он лежит на возке, приторочен супоней,
Как недвижный цветок на подвижной ладони;
Омерзенье прохожих, голота в голоте,
Он прилежный невольник у собственной плоти;
Он вращает рычаг – и из слякоти-сыри
Прямо к небу взывает на грохотной лире.
Колесит над канавой, вонючей канавой,
Где размылились контуры тучи слюнявой, —
Колесит в подворотню к той девке-присухе,