Или зря столько страдали?

Еще не успел закончиться скандальный комсомольский Пленум, на котором мой дед, генсек ЦК ВЛКСМ Александр Косарев был отстранен от должности. Бывший герой и вождь молодежи, портреты которого висели по всей стране. По авторитету и популярности второе лицо после Сталина. Обожаемый всеми: в райкомах мужики даже прически носили «под Косарева».

Это был плен, а не пленум!

В дикой его духоте, под перебивания, топот и вой – слово не давали молвить. Под улюлюканье целой своры кремлевских преторианцев и перепуганного зала. При насупленных красных лицах Молотова, Шкирятова и даже умеренного Андреева, который относился к Косареву с симпатией! С мастерами шельмования и демагогии – Ждановым и Маленковым в президиуме.

«Похоже, вы, Косарев, намеренно уклонялись от разоблачения врагов в молодежной среде!»

И усмешка, и желтый от табака палец Сталина крутится над головой: «А нет ли тут системы?»

Почти приговор. Даже без суда реальный приговор. Это же Хозяин сказал!

А если товарищ Хозяин сказал, это все равно что Нерон на трибуне Колизея большой палец опустил.

А может, еще не убьют? Только признаки смерти. Как зимний товарняк на тебя летит, отпрыгнешь и жив, а он мимо, только лицо снежной пылью обдаст. Косарев это и раньше испытывал, на войне с белыми, и тогда уж ни с чем не сравнимый холодок в груди и мурашки по телу.

Не успела закончиться свистопляска на пленуме-подставе, собранном не комсомольцами, а исключительно по приказу партийной верхушки и Наркомата внутренних дел. Не успели партийные иезуиты разъехаться по домам, как дачу оцепили солдаты НКВД, прошли внутрь, расположились в саду.

Это видно через ветровое стекло, и водитель Косарева, Любимов, затормозил.

– Что будем делать, Александр Васильевич?

– Поезжай, Женя, не обращай на них внимания!

У ворот к машине подходит сержант в шинели, синяя фуражка, красный околыш, с винтовкой, чешет затылок, хочет что-то сказать, но Косарев рвет дверцу на себя, командует зычно, как на Гражданке эскадрону не командовал:

– Так, ну-ка, открыть ворота!

Машина проезжает во двор.

Косарева встречает жена Мария с дочкой, укутанной в шаль.

– Что случилось, Саша?

– Ничего особенного, – отвечает Косарев, – меня, кажется, только что уволили.

Кремлевская вертушка еще работает.

Ужин на столе, но Косарев бледен, пот на лбу, крутит ручку аппарата, звонит Поскрёбышеву Александру Николаевичу, личному помощнику Сталина. В ответ – общие фразы: значит, так надо… потерпи, все еще прояснится… нет, не могу говорить, у товарища Сталина люди.

Любимов спрашивает, когда ему завтра приезжать. Как обычно, к семи утра? Тогда нужно еще машину помыть и заехать на заправку – бак почти пустой. Косарев молчит, грустно щурясь.

– Ну Александр Васильевич?

А что ему ответить? Все планы на среду полетели. Хотел после Пленума собрать секретариат. К чему теперь? Ехать к себе в кабинет и унизительно нарваться на людей Ежова? Которые уж, наверное, и пропуск аннулировали, и получили приказ «не пущать».

Во дворе воет собака. Воет, как волк. Хотя еще не ночь и никакой луны.

Она вот так пять дней и провоет.

Косарев надевает тужурку, идет проводить до машины своего шофера, Любимова.

Никогда так не делал. Евгений смущен.

Может быть, семье надо что-то из продуктов купить? Так он с утра на Смоленский рынок заскочит, сметаны свежей, творожку, того-сего, для Леночки – медку краснодарского. Пусть Мария Викторовна список напишет, а деньги – потом.

Урчит мотор. Косарев смотрит на Любимова, чуть улыбаясь, склонив голову набок. Пусть Женя не волнуется, никуда не едет, ждет в гараже, как обычно. Пусть поиграет с водителями в домино, газеты почитает, а Косарев, если надо, сам его вызовет.