В любой другой момент я бы очень внимательно следил за этой сценой, но сейчас слишком сильны были мои собственные переживания, и никакие внешние обстоятельства не могли меня от них отвлечь. Забившись в угол, я думал лишь о том, что мне сказала Сюзанна. Как прикажете понимать ее слова? Говорила она серьезно или просто сотрясала воздух, как с ней это часто случалось?

Я дождался, пока все гости, кроме меня, уйдут. Мне хотелось хотя бы минуту побыть с Сюзанной наедине, но, судя по всему, ни ее мать, ни сестра не собирались оставить нас вдвоем. Я набрался решимости и сказал при всех:

– Я обдумал то, что вы мне сказали.

– Вы о чем?

– Разве вы не помните?

– Я сегодня столько всего наговорила.

– О том, что касается ваших плеч…

– Ах, вот как! Позвольте же вас спросить, как получилось, что из-за этого замечания вы дулись целый вечер? Засели в своем углу, ушли в себя и стали похожи на журавля, который стоит на одной ноге и размышляет о том, что ему пора улетать.

– Я как раз и думал об отъезде.

Обычно, когда мы с Сюзанной беседовали, ее мать и сестра всячески старались нам не мешать. Они даже находили себе какое-нибудь занятие, словно хотели этим сказать: «Говорите о чем угодно, мы вас видим, но не слышим». Но в тот вечер Лоранс, услышав слово «отъезд», сразу подошла ко мне.

– О каком отъезде вы говорите? – спросила она.

– Он имеет в виду, что ласточки собрались улетать, – сухо перебила ее Сюзанна.

– Но еще время не пришло, – серьезно заявила госпожа Борденав.

– Мы обсуждаем это, мама, с чисто теоретической точки зрения.

– Вы действительно так думаете, мадемуазель?

– Важно, что об этом думаете вы, а не я. Я как раз говорила вполне серьезно, вам известно мое мнение на этот счет.

– Тогда и для меня вопрос решен. Что вы скажете на это?

Этот последний вопрос я задал дрожащим, умоляющим голосом. Вместо ответа Сюзанна схватила мою руку, сильно ее сжала, а ее взгляд так глубоко проник в меня, словно она хотела прикоснуться к моему сердцу и забрать его. По сравнению с этим порывом сухое и холодное согласие на брак могло бы показаться чем-то совсем незначительным.

– До завтра.

Всю ночь я мерил шагами комнату и мысленно пытался убедить мою мать в правильности принятого мною решения. Образ матери неотступно следовал за мной, и мне казалось, что она находится здесь, в комнате, и сидит в кресле рядом с камином. Мне даже казалось, что в ночной тишине слышатся слова, произнесенные с присущей ей интонацией. Например, я явственно слышал собственное имя, Луи, которое она всегда произносила особенно протяжно и мягко, как никто другой. А я приводил ей свои аргументы, упирая на то, что не собираюсь отсиживаться в тылу и ухожу на войну. Если родина в опасности, значит, я должен ее защищать.

Утром, не дожидаясь, пока откроется окружной призывной пункт, я отправился к одному знакомому офицеру, вытащил его из постели и поведал о своем намерении записаться в африканские стрелки.

В принципе это было совсем не сложно, но он охладил мой пыл, объяснив, что для начала меня отправят на сборный пункт в Алжир, где я буду проходить кавалерийскую подготовку, и уйдет на это не меньше шести или семи месяцев.

– Но разве через шесть месяцев война еще не закончится?

– Хочется на это надеяться.

– Значит, когда я стану хорошим кавалеристом, служить мне уже не придется. Ведь я собираюсь воевать не в Алжире, а в Пруссии. Я хочу пролить свою кровь на поле битвы, а не потеть в конюшне.

– Вы просто не понимаете, друг мой, что в армии пот ценится выше, чем кровь.

Но такое положение меня не устраивало. Надо было найти какое-нибудь другое решение. Командиром полка, в котором служил мой отец, был его старый товарищ полковник де Сен-Нере, навещавший нас в Куртижи, когда я был совсем еще ребенком. Он всегда с большой теплотой относился ко мне, хранил память о моем отце, и, когда я жил в Париже, мне часто приходилось с ним встречаться. Недолго думая, я отправил ему телеграмму. В ней я обрисовал положение, в котором оказался из-за административных проволочек, и прямо заявил о своих намерениях.