Политика, давившая извне, сложность условий у себя, свойства характера (уступчивость), раз дело не касалось совершавшихся, а лишь зарождающихся событий, привели к тому, что началось дело, которое я с самого его возникновения называл самой крупной ошибкой нашей войны. Она уже зарождалась с октября 1915 года и создала такие оперативные и железнодорожные затруднения, а с ними экономические тягости для России, что когда все задуманное оказалось неисполнимым, выгоды оказались весьма ограниченные.

Это было время, когда затруднения в подвозе, вследствие июльской, августовской и сентябрьской железнодорожной разрухи, стали ощущаться все сильнее. Московский, Петроградский, и более важные узлы, были забиты, южным дорогам предъявлялись большие требования, вывоз угля сократился. В Петрограде образовывались одна комиссия за другой.

Они заседали и в Мариинском дворце, и в Департаменте; депутаты Думы и члены Государственного Совета вызывались; министр путей сообщения обвинялся, он оправдывался; такие же нападки обращались по адресу Ставки, но в сущности, от этих потоков слов, горячих обвинений и оправданий, дело не двигалось. Но не одни железнодорожные вопросы волновали депутатов и членов Государственного Совета. Путиловский завод, заказы, перспектива новых забот и т. п., все это как в калейдоскопе проходило в многочисленных заседаниях, подкомиссиях и в Главном комитете{106} под председательством Поливанова{107}.

Все работали вовсю, принимали решения, потом пересматривали, меняли иногда, а время уходило, драгоценное время терялось на тех, которые вместо фактической работы превращались в справочной аппарат.

Поливанов сменил Сухомлинова; создан был громадный комиссионный аппарат, который должен был не только объединять работу, но и решать, хотя, в сущности, решение было в лице А.А. Поливанова.

Коллективная работа, в особенности для объединения такого сложного дела, полезна, но направление, которое приняла работа, вмешательство ее с лучшим намерением помочь, брало время, усложняло дело. В работу входили люди, которые имели о деле обывательские понятия. Бесконечные споры, стремление провести, что казалось теоретически прекрасным, но практически, давно отвергнуто. С грустью просиживал я, как добровольный присутствующий, на этих заседаниях.

Но перехожу к оперативной части. И до сих пор с точностью не знаю, к чему стремилось сосредоточение поздней осенью 1915 к югу, ибо в декабре, уехал на Кавказ, и вся работа моя была поглощена им.

Но я писал Алексееву, и когда в конце февраля приехал в Ставку говорил с ним, что естественная наша цель вытеснить врага с нашей земли, и что центр наших первоначальных действий не на юге, а на севере, т. е. направление Вильно – Неман. Только став твердо на севере от Припяти, мы можем и должны приступить к главному удару на юге. И М.В. был того же мнения, но что-то постороннее, как это всегда бывает, отвлекло наше усилие в обратную сторону. Попытки в северном направлении в феврале и марте были частичные и не доведенные до конца, благодаря позднему времени, и какой-то командной разрухи внутри.

Исполнение всех этих намерений вызвало большое передвижение и многосильную работу железнодорожных путей и подготовленных к этому железнодорожных линий. Железнодорожные средства отвлекались к фронту, и страна страдала от недостатка подвозных средств, эксплуатируемых при этом не хозяйственно.

Успехи на Кавказе, блестящие, но не доведенные до конца, наступление на Юго-Западном фронте летом 1916 года все-таки восстановили наше военное положение и привели к выступлению Румынии. Не могу сказать, чей нажим заставил Румынию выступить. Знаю одно, что Алексеев к этому относился не сочувственно, предвидя, что всю тяжесть этого выступления придется принять на наши плечи. Но вышло хуже. Неуспехи Румынии, вследствие ее не подготовки и несерьезности плана ее действий, послужили предлогом к клевете, что Россия умышленно желала и подстроила поражение Румынии, в целях заключить сепаратный мир с Германией.