Валевочка промолчал.

– Я пошла к себе, – сказала я, слезла с подоконника и вернулась к маме.

Прошло около часа. Стемнело. Судя по крикам, доносящимся из-за противоположной двери, вернулась Валевочкина мать. Он орал и ревел, как белуга. Она что-то яростно кричала, но слов было не разобрать.

Вдруг с грохотом захлопнулась дверь и в коридоре послышались быстрые тяжелые шаги. Это была Валевочкина мать, которая пошла во двор «спасать» из сугроба посуду. Я думаю, что в темноте, рыться в огромном полутораметровом сугробе было не просто.

За окном было слышно, как она ругалась и смачно материлась. Мама закрыла форточку.

– Мама, мам, – тихо позвала я.

– Что?

– Я знаю, за что Валевочке влетело.

– И за что же?

– Он мне показывал, как красиво тонут тарелочки в снежной подушке.

– О, господи, – всплеснула руками мама. – И ты кидала тоже?

– Нет, я смотлела. Так красиво…

– Вообще-то могла остановить его. Посуду за окно нехорошо выбрасывать.

Валевочка неделю просидел взаперти. А я даже боялась подойти к его двери. Судя по тому, что при случайной встрече в коридоре с его матерью, она на меня не стала ругаться и даже слегка приветливо кивнула, Валевочка меня не сдал. Настоящий друг!…

Помнить себя я начала очень рано. Примерно с полугодовалого возраста. Правда, конечно, фрагментарно. Мама, когда услышала мои первые детские воспоминания, ахнула: «Не может такого быть!» Но по точности описанных деталей, признала этот факт.

Я отчетливо помню, как лежу в коляске, надо мной висит белый козырек коляски с салатовым ободком по краю. Слева качаются огромные голые ветки черных деревьев, а справа виднеется кусок мутного окна. Одна из его створок заколочена фанерой, по которой кто-то широкой кистью намазал кривую красную полосу. Возле окна крылечко, но виден лишь кусок козырька, край коричневой двери и кованные чугунные завитушки, поддерживающие козырек.

– А вполне возможно, – подхватывает разговор мама. – Все верно. Слева сквер с деревьями и фанерка с красной полосой.

Я помню первые свои ясли. Вместе с такими же ползуночниками сижу на ковре. Слева от нас нижняя часть черного фортепиано с изогнутыми массивными боковинами. Помню, как укусила за щеку одного назойливого карапуза. Он сморщил мордашку и громко заревел.

– А, знаешь, – говорит мне мама, – Я как то однажды пришла за тобой в ясли, а воспитательница мне говорит, – «У вашей Вари появился жених, он не отходит от нее и целует пальчики». Я с чувством вскипающей тещинской ревности прошу его показать. Воспитательница приоткрывает дверь в группу. – «Вот он». – Вот этот? Белобрысый какой-то и сопливый. Фу. А потом ты и правда вдруг зачем-то его тяпнула за щеку.

Я помню свой второй детский сад. Мне уже года два. Он был деревянный, и там всегда было очень жарко. В холле прямо посередине располагалась огромная лестница. Она была выкрашена масляной краской в виде ковровой дорожки. У нее были невысокие гладкие ступеньки, и по ним было удобно скатываться прямо на попе, когда тебя приходили забирать из сада.

– А санки? Мама, ты помнишь, как у нас в саду сперли санки? – я начинаю смеяться.

– Еще бы не помнить, я даже вычислила эту гадину, но она так и не созналась. Мне потом пришлось, пока новые санки не купили, тебя на руках таскать. Ты ж в шубах, да шапках с валенками, как колобок была, еще и изрядно тяжеленный. А лестница была вовсе не большая, как ты говоришь, просто ты была маленькая, – улыбается мне мама.

В этом садике была круглосуточная группа, и я там часто оставалась на ночь. Неподалеку от детсада был каток. Там допоздна играла музыка. И я под нее засыпала.