– Кривой коридорчик (пересказывал Шина известные мне подробности), тоже вонючий и тёмный. Достоевский. Мне нравится. Запах. В запахе всё-таки, думаю, есть в этом что-то. Комнаты заняты все, нумера. Стоим ждём. Михалыч, думаю, там ещё забавляется. Как раз женщина вышла пенсионного возраста. Пиковая дама. Вон оно, думаю, что! Моя эта, мавританка-то в темноте – раз! Улыбочку (одни зубы!), как Чиширский кот. У белых баб, которые здесь работают, наверное, и зубов уже не осталось. Да и шлюх белых вообще не видать. Тень былой проституции! Негативы. Куда же ты, Ваня, думаю, забрался? Сейчас откусит она тебе всё, что ты так бережёшь. Откусит, заразит и обчистит, а у тебя невосполнимый долг перед родиной (Шина захохотал и закурил сигарету). Не, я шучу, таких мыслей не было, просто. Стоим. Становится скучно. Мне нужна жизнь. Сейчас, думаю, в коридоре её прямо сделаю, засучу юбку, как апельсин (у неё оранжевая как раз такая, ты видел). Прокушу ей, блядь, сливу, чтобы сок по бобинам потёк. Я её изучаю, ты понимаешь. Мы – дипломаты. Всё-таки нету привычки. Я иначе привык. Стаканчик-другой, огляделись, шуры в муры, ты её понял, она тебя хочет, прильнул и т.д. А тут – хрен поймёшь, что творится. Кто-то там возится по углам, не то люди, не то насекомые или там мыши, я же не знаю, что там творится, я не зоолог, в первый раз в таком помещении, ну.

Шина описывал с точностью, подтверждаю. Он был мастером, увидал – сфотографировал. Взял на заметку. Человека и обстановку. Он мне всё рассказал. Как пришёл к ней, какая у неё кожа (поверхность как бы запылили мукой, налёт такой матовый), и комната, лестницы, веранды всякие, дворики. Было у него замечание и по поводу паркета. Интересно (говорит), короче, но не фонтан.

– Не, не фонтан. У нас лучше, у нас несравнимо. У нас убедительней. Наши девочки – кайф. Пушкин и Лермонтов, блядь, по сравнению с этим ликбезом. У каждой диплом о высшем образовании торчит из трусов. Трусы, может, и не Кашарель, но за ними наши необъятные пейзажи и заветные тайны. Завинчиваешь ей болт по самую шайбу, чувствуешь рёбрышками, как он вошёл в резьбу заподлицо. Всё родное, всё наше! Представляешь, был бы в Париже русский публичный дом? Как в двадцатые годы. Нет, ты только подумай! Назвать как-нибудь, типа, Серп или молот. Что делать? или Кто виноват?. Или просто: Даёшь! Песни и пляски. Вставай проклятьем заклеймённый! Вставай на смертный бой! Раскинулось море широко. Расстилалась степь кубанская на диво и поёт лихие песни казакам. Вставай, короче, поднимайся! Со всей плакатностью, чтобы транспаранты на стенах, маузеры в чулках, в пизде чтоб патроны!

– И сифилис (говорю) уж тогда вместе с ней, и цинга. И пыточные кабинеты.

– Пыточные, обязательно пыточные. Комиссары. Звёзды. Перед каждым на столе наган. С зубами девушка столько-то, без зубов – двойной тариф! Ни чеки, ни карты не принимаются. Кстати, о деньгах, дорого всё. А нам платят гроши, тут у дворника жалование лучше. А мне нужно три тела на день, на это потребуется состояние, тысяч десять в месяц. Думай, Кадли, думай! Нужно выкручиваться! И спешить, спешить. Времени нет, жить нужно. И не люблю я без поцелуев, не нужно меня уговаривать, не полизать, ничего. Жопа – во какая, а в дырку палец не вставишь, сиси не пососёшь! Даже мять их не позволяет. Ещё, говорит, гони ей за это дополнительные. А я же упрямый, как посол, я даю. Отслюнявливаю последнее. Жена сидит без чулок, а я тут выбеливаю чёрные масти. В этих ведь сиськах, брат, заблудишься. Во какие! Надуты, как на демонстрацию. Цеппелины. Одно разочарование. А она только и ждёт, когда ты, наконец, уйдёшь. Дездемона. Лежит и терпит. Ты, спрашивает, немец? Губы надула. И ни хера ей не объяснишь! Ни на пальцах, никак. Душа человека – Потёмкин и его деревни. Я кончил, как застрелился!