Уехать из страны было немыслимым предприятием, а переход границы приравнивалось к пересечению линии фронта. Можно было слинять только по работе с клеймом на лбу мин нет или постараться убежать самостоятельно. Я (было) зондировал кое-какие варианты, даже продумывал снаряжение, но в Финляндию идти было всё равно, что шагать на Лубянку (по Хельсинскому соглашению финны выдавали перебежчиков), норвежских кордон дико охранялся. Были такие, кто пытался проникнуть в Иран или уплыть в Турцию. Совсем долбанутые мечтали угнать или угоняли самолёт. Угонщиков сажали в тюрьму того государства, где они приземлялись (некоторые недооценивали турецкие тюрьмы, а Полуночный экспресс не шёл в открытом показе). Тех, кого ловили при самовольной попытке порвать нитку, судили по статье измена родине (особо тяжкое преступление) и сажали на срок от десяти до пятнадцати лет. Гражданин СССР рассматривался как социалистическая собственность, кто посмеет обвинить нас в стремлении любыми средствами перестать ей быть? Но обвинителей было множество. Считалось, что раб должен быть верен своим цепям, и его священным долгом было любить эти цепи и с нежностью начищать их до белого блеска. Так что, мне нравилось быть врагом идиотов и мошенников, оккупировавших родную землю. Я не мог считать их соотечественниками, их отечество мне было чужбиной, а эмигрантам лучше жить за границей.

Как только я подал документы на выезд, моего отца сняли в работы. Преувеличением бы было считать, что я его убил, хотя доктор Фрейд обвинил бы меня именно в этом (он объявлял только пожизненные приговоры). Мать (она служила в Интуристе) готова была меня убить, но отец, вопреки опасениям, покинул Кремлёвскую больницу без всякого сожаления. Иллюзий по поводу страны, в которой мы жили, у него не было. Он знал, что, в любом случае, всякому молодому человеку, следовало выйти из семьи, а в СССР семьёй было всё государство, так что эмигрировать оставалось единственной возможностью повзрослеть. Так что отец кивнул. Ему пришлось слишком много испытать в жизни (к тому же папа читал Фрейда).

Я хотел попасть в Лондон, но выбора не имел. Один чёрт, во Франции я родился заново, а когда после работы рассекал эспланаду Монпарнасса на роликовых коньках, то чувствовал себя Холденом Колфилдом. И вместе с тем, мне впервые было приятно кифовать себя русским человеком. Слушая Секс-Пистолз, я ходил на рю Дарю. Проглотив пост-литургическую рюмку водки в Петрограде Курлова, я глубокомысленно беседовал с посетителями магазина Сияльского, дружил с Сержем Слюсаревым, которого, по выражению княгини Донской, ударили шашкой на голова и читал на террасах бистро Русскую мысль. Меня, конечно, тянула костюмированная история, и я (было) купил на развале Les Halles фотографию Николая II, сидящего на великолепном ахалтекинце, но быстро перешёл на France Soir, чаще ездил на улицу Сан-Дёни [31], чем на рю дё Кримé [32] и фанатично отсматривал Симпсонов, стараясь наработать себе чужое детство. По ночам я не пропускал ни одного фильма из серии Histoires Naturelles Игоря Баррера, Стар трек и Mission impossible [33], а днём бесконечно таскался по городу в поисках моей новой жизни.

#17/1

Pékin: «Démocratie!» crient les étudiants. Le Dalaï-lama à Pékin: «Aucune répression ne peut étouffer la voix de la liberté» (Figaro, 21 avril 1989) [34]

Выскочив из подъезда злой, он поспешно забрался в машину. Когда мы выехали на бульвар Сан-Дёни, Шина открыл рот.

– Любопытно (говорит), конечно. Любопытно, любопытно. Я понимаю, что любопытно. В первый раз. Любопытно. Мне как путешественнику и дарвинисту.