– Не старые! – взвился он. – Молодые девки. Немки они. Понял? Вот у них ноги и распухли… – И продолжил свой обстоятельный рассказ. – Пришлось, значит, сапог резать. Но она не возражала, так ей хотелось…

Я решил, что с меня хватит, и, ни слова не говоря, вышел в коридор. Посидел немного у телевизора, шел какой-то убогий мексиканский сериал, несколько старух оккупировали территорию, бесполезно было пытаться переключить канал. Куда-то проследовал хирург с выводком студенток. После операции я его по-настоящему боялся. Этот человек способен был резать человека по живому, терзать плоть, отрывать от нее куски, швыряя их в тазик, смещать лицевые кости с помощью клещей и молотка. Сейчас он представлялся мне нацистским палачом. Такие резали детей в концентрационных лагерях, чтобы посмотреть, что у них внутри.

Я и подумать не мог, что платить в советской больнице нужно не только хирургу, но и анестезиологу, если не хочешь в буквальном смысле прочувствовать на своей шкуре, что такое пытка… Физическое страдание не способен перенести ни один человек. Я бы, без сомнений, сдал всех партизан, лишь бы прервать мучение. Анестезия действовала полчаса, стандартное время для тех, кто забыл дать взятку. Операция длилась полтора – сложный случай. Надо было все разрезать, поставить на место, сшить. Поэтому через час я просто-напросто потерял сознание. Мне говорили, такие операции не делают под местным наркозом, потому что больной может задохнуться. Через много лет я узнал, что это не так. На Западе такое откровенное зверство не практикуется. Но советский человек – особая порода людей, считали они, из них гвозди можно делать, так что может и потерпеть.

Самый симпатичный хирург, какого мне довелось знать – Максим Топоров (имя и фамилия изменены, как и у всех в этом повествовании). Максиму было около сорока. Каждый вечер он был что называется в кондиции – набирался во дворе, с мужиками. А утром отправлялся как ни в чем не бывало оперировать. Руки у него при этом не дрожали. Как это бывает с дворовыми обитателями, окружающие относились к нему очень по-разному. Большинство презрительно, называли его просто Топор. Это и есть снобизм офисного быдла по отношению к врачу-алкоголику. Некоторые считают, что в нашей стране к алкоголизму относятся терпимо. Это неправда. Алкоголиков у нас презирают и ненавидят. Максим не умел пить – и периодически впадал в запои, но на работе ему неизменно прощали его прогулы, перенося сроки операции. Впоследствии я узнал, что он – очень талантливый хирург. Образ жизни, который вел Максим, его полностью устраивал. Он был счастливым, очень обаятельным человеком. Даже когда напивался вдрызг.

Несколько раз мы пили с ним пиво во дворе, пару раз водку в сквере (он предпочитал именно ее), и каждый раз после общения с Топором у меня оставалось очень теплое чувство. Редкий случай – когда имеешь дело с хроническим алкоголиком. Обычно попойки с такими людьми заканчиваются печально. И на следующий день испытываешь только омерзение – и к себе, и к тому, с кем пил.

У Максима была жена и две или три любовницы из числа его студенток. Он регулярно навещал их – и охотно делился подробностями своих похождений с собутыльниками. Жена же, массивная дама, особенно – в области бедер, безумно его любила, и столь же безумно ревновала. Мне приходилось видеть, как он бежит от нее через двор, а она несется за ним – то со скалкой, то со сковородой наперевес. После очередного скандала он обычно пару недель ночевал у друзей. У него их хватало. Как я уже упоминал, сильно пьющий хирург был исключительно добрым и душевным человеком.