Через минут сорок я снова зачем-то попал к ним в их ночную операционную. Она и рядом на соседнем столе второй – другой, не муж, но тоже получивший удар в грудь и в шею ножом. Она лежала с раскрытой грудиной, и врачи боролись над ней, чуть ли не целое полотенце вынимали из разъятой грудины – осушали операционное поле. Я подумал – неужели она еще живет…

И потом пришлось ее везти мне в травм-реанимацию, а через какое-то время его туда же, и она еще была жива. И спросил там: «Она еще жива?» «Она еще жива» – ответили мне. А потом я ее вез в морг… Это не лучшее занятие в мире, но вполне занятие Харона… вез по льду, по неочищенной дороге каталку с черным целлофановым кульком – вот и все… – и передвинул кулек с колес травм-каталки на колеса морг-каталки, и закатил ее туда, среди тех, кто сегодня сюда попал.

А потом, когда уже была совсем ночь, приехали два молодых, два здоровых и сосредоточенных несонных спеца – один следователь, другой криминалист, Дима и Юра – профи… Быстро вычислили человека с ключом (от морга): «Отведи, нам надо к ней…» – и я отвел. Они быстро фотографировали ее, с ее трубками, из-отовсюду висящими, как из куклы, фильма об ужастиках, о Шреке, который надел на себя одежду с трубками в аппаратной аптеке злой колдуньи. Она была там, где так редко бывают молодыми. Фотографирование не прервал старший врач смены, который примчался:

– Кто и как открыл вам? Кто и как впустил?

– Я впустил.

– Почему?

– Извини.

– Испугался следаков? Думал, им все позволено? Ладно. Пусть фотографируют…

Утром зачем-то (опять кого-то вывозил) я снова оказался в травм-реанимации. Ментовой человек – прапорщик с двадцатипятилетним стажем, расстроенно и устало сидел в коридоре (караулил мужа-убийцу), чтобы тот, очнувшись, не наделал дальнейший побег и смерть…

– А в травм-реанимации, там на окнах есть решетки?

– Там потолки пять метров и окна три метра высотой – какие там решетки… Больница наша, построенная в 1803 году, бедненько выглядела еще четыре года назад, теперь вся сияет, всеми своими двенадцатью корпусами среди старинного парка. Но откуда у нас трехметровые решетки…

– Не знаю, загляните сами, где у них там решетки…

Утром, как и всегда зимой, в парке обкаркивались вороны, и, кроме этого, было все совершенно философски тихо и умиротворенно. Муж ее, такой же молодой, просто спал медикаментозным сном, фиксированный, как и все здесь…

Потом вез туда же тело женщины, которая долго копила деньги, чтобы прооперировать аневризму, и теперь соседкой со всеми успокоенными тихо легла в отремонтированном новеньком морге, в который не заедешь просто – нужно каталку оторвать от пола, чтобы переехать предусмотрительно оставленный всеми инстанциями и последним узбеком-строителем дядей Васей порожек.

Эти бумажечки с записочками о том, что было на дежурстве, никогда не кончатся…

Но кончился сегодня я…

– Черный стул был? – Тут же сидит лифтер Володя (водитель грузовой кобылы), и я его мгновенно переспрашиваю:

– Черный стул был?

– Был, – отвечает, – маленький такой, удобный, для лифта черный стульчик был. И его быстро украли…

– Катя, у вас закурить не найдется?

– Дак, я не курю.

– Значит, вы женщина со здоровыми намерениями…

– Может быть…

И какая же это совершенно бесцельная чепуха – Время…

Копаю огород. Это трудное и скучное занятие. Потому что надо. За спиной Севастополь – там белые набережные у моря, нежный ветерок, а тут жара и пять соток. И никто не помогает, кроме червяков.

Я стал помощников собирать. Пусть побудут вместе. Найду – и брошу на целлофановую пленку, покрывающую соседнюю грядку, чтобы вскопанная земля не сохла. Найду и брошу, в кучку, потом вторая «колония» червяков сформировалась. И мне копать веселее. И червякам веселее – всем приятно чужое внимание. Червяков набралась целая кучка, потом к ним упал комок земли. Я копаю, на помощников поглядываю. Для червяков большая черная целлофановая пленка – целый мир, «ни морем переплыть, ни посуху не перейти»… А случившееся с ними – целое переселение народа, в необычную и враждебную среду обитания. Помощники вокруг комка земли ползают, все держатся рядом, никто «на рожон» никуда не отползает. Умные. Время идет, длится бытие. Деревенские не оказывали поголовного смирения перед лицом судьбы, но исследовали близлежащие территории осторожно: не покидая своих «деревень», искали – нет ли на расстоянии «вытянутой ноги» земли – куда можно «утечь». И более длительных экспедиций не предпринимали.