…да, я видел краем глаза, как она корчилась в родовых муках у ног Ли Фын-лина…

…и я даже не удивлялся тому, что Ли Фын-лин слишком равнодушно воспринимал все окружающее…

…нет, вы не подумайте, что я с вожделением смотрел на него…

…напротив, я только удивлялся, как можно, устремив глаза вдаль и мрачно сплевывая, попадать плевками точно на остаевский пуп…

…и я даже проникся уважением к китайской нации…

…а вы испуганно смотрели на огромный живот Остаевой и жалели ее…

…да, вы испуганно смотрели на нее…

…у вас расширились глаза от страха и дрожал подбородок…

…да, да, не отнекивайтесь, как сейчас помню, у вас дрожал подбородок…

…а я не жалел ее…

…нет, я не жалел ее, потому что ее оскаленные желтые зубы и этот грязный оплеванный пуп осквернили мое эстетическое чувство…

…и я жалел себя потому, что не мог пожалеть достойного жалости…

…вы не верите?

Вам кажется, что все это я преувеличиваю?

Но ведь я так ясно ощущал все это…

Так разве ж можно говорить о том, что я преувеличиваю, даже после того, как я заявил, что все это я действительно ясно ощущал?..

11 ноября

Ах, ну зачем же так откровенно?..

12 ноября

И потом – этот свет!

Он не нравился мне!

Мало того – он раздражал!

Нет, он попросту выводил из себя!

Хотелось бешено крикнуть: «к чёрту!»

Хотелось встать.

Подойти.

Разбить.

Не встал.

Пытался привыкнуть.

Темнота стала мечтой.

Грезилось – ночь, пустота…

Но грезы потускнели…

А свет горел.

А свет горел.

Не яркость его раздражала меня.

А бессилие мечты о тьме.

И я плюнул.

Плюнул из темноты.

И восторгался ответным шипением.

И упивался дивной музыкой зубовного скрежета.

На большее я был не способен.

Я упал и закрыл глаза.

А он все горел, этот свет…

И освещал меня…

И баюкал, и навевал дрему…

И тихо шептал, обещая счастье…

А я, улыбаясь ему, засыпал…

И для меня все померкло…

А свет звал…

А свет силился разбудить мертвого…

И слабо стонал…

И тихо плакал, умиляясь своей беспомощностью…

13 ноября

А злопамятностью меня-таки не испугаешь…

Седьмое, восьмое, девятое, десятое?

Только четыре.

И к тому же прошлое.

А не лучше ли вспомнить просто:

Одиннадцатое девятого.

А?

16 ноября

Нет, меня положительно обуревает оптимизм. Едакое идиотическое благодушие и умиротворенность. И, кажется, ничто не может изменить моего настроения.

Даже если завтра Марья Трофимовна будет писать приказ о моем отчислении, я буду восхищаться голубизной жилок, облекающих ея очаровательную конечность…

17 ноября

– Бе-е-е-э-э!

П-паразительное хладнокровие! Нет, теперь уже решительно его не раздразнишь…

Ну, хоть моргнуть одним глазом для приличия, что ли… Показать, что злоба и вызывающее поведение постороннего трогают…

Ну, не трогают – ну, задевают, вселяют недоумение…

– Бе-е-е-е-е-э-э!

Нет, милый мой, я-таки не отстану от тебя, пока ты не разразишься шестиэтажным ругательством…

Я даже подойду ближе, чтобы созерцание нервного подрагивания твоих мясистых волокон доставило мне больше удовольствия…

Их-хи-хи-хи-хи-хи!

Нет, впрочем, я даже сомневаюсь в наличии у вас каких бы то ни было волокон и самого элементарного самолюбия…

Неужели же вы напились до такой степени?

А? Маладой человек, я вас спрашиваю!

Маладой ччеловек!!

Гм…

Извините за выражение, какого хуя вы устремили взор в пустоту? Вы же знаете, что я считаю крайней степенью тупости разбрасывание подобных взоров… А ваше молчание после Альберта Розенбаума ничуть не оригинально…

Может быть, вы принципиально не желаете осквернять себя разговором с пьяным? Может быть, вы дали зарок молчания?

В таком случае, я восхищаюсь вами, мне даже начинает нравиться ваше болезненное молчание…

Вы, вероятно, марксист?