Для мамы я с самого детства был чем-то негативным, постоянно ее раздражающим, хотя по природе хулиганистым не был. Четырнадцать лет она не работала, зарплаты отца на жизнь хватало. Мне было очень неуютно дома, угнетала атмосфера постоянной ее агрессии в мой адрес. С малых лет домом моим была улица. Мамино угнетение и отцовская авторитарность сильно повлияли на мое взаимоотношение с миром. Я чересчур долго был неуверен в себе, смотрел на всех с некоторой робостью и снизу вверх. Это мешало мне жить, особенно учиться, как в школе, так и в институте, письменные мои работы оценивались, как правило, на хорошо и отлично, за устные же ответы я редко получал выше тройки. Чувствуя в моем голосе некоторую растерянность, преподаватели предполагали слабость знаний.

Как Чехов выдавливал всю жизнь из себя раба, так и я выдавливал из себя неуверенность. Удалось мне это только к пятидесяти годам. Процесс оказался таким долгим потому, что в интеллекте и умении что-то делать, необходимо было не только сравняться с окружающими, но и где-то их превзойти. Честно говоря, в зрелые годы, соприкоснувшись с реальной жизнью, осознал себя таким рабом, что Антона Павловича уже и не понял. Действительно, приходиться бороться с этим до сих пор. К счастью вижу, что этой рабской психологии в поколении моих детей, и особенно внуков намного меньше, чем в моем поколении.

Понятно, что, будучи ребенком, я воспринимал все как само собой разумеющееся и пытался утверждать себя в тех ценностях, которые среда мне предлагала. А предлагала она школу, спорт, летом работу вместе с родителями на картофельном огороде и рыбалку, осенью добычу грибов, в общем, было все кроме гуманитарного развития. Гуманитарное долго воспринималось мной как что-то несерьезное, вторичное что ли. Кого могла заинтересовать, например, история, которая в школе была представлена только как история КПСС и история последней войны, или литература, назойливо подававшаяся нам в виде каких-то политизированных образов? При поступлении в институт меня спасла свободная тема. Сочинение под названием «И на Марсе будут яблони цвести» – принесло мне оценку хорошо. Ну а первичным было служение комсомолу и партии, а если не хочешь, то приветствовалось еще физико-математическое восприятие мира и физическая сила.

Отец был для меня исключительным авторитетом. В партии он не был, причем никогда ее не осуждал, но я каким-то невероятным образом знал его истинное отношение к ней, окончив школу, уже понимал, что если буду делать карьеру с помощью партбилета, потеряю его уважение. На всем политическом я поставил крест еще в школьные годы и ставку сделал на физическую силу и профессионализм. Отрицание коммунистической идеологии тогда было у меня конечно на подсознательном уровне, сознанием я этого не понимал. Не понимал и того, что как раз подсознание и ведет нас по жизни. Все это так, но по правде говор я, еще будучи школьником, уже имел такую аллергию в душе к вожакам комсомольским и партийным, что к ним в компанию идти совсем не хотел. Сейчас мне понятно почему, я чувствовал искусственность и ложь в их речах, манерах поведения, что исключало доверие к ним, а высокое положение в социуме добываемое такими средствами меня совсем не привлекало. Вожаков пионерских я не упомянул потому, что они все же верили по-детски искренне и вели себя тоже искренне.

Школа у нас большая трехэтажная, и пионерская организация была громадной, может человек триста. Возглавляла ее девушка по имени Лида, очень симпатичная и фигуристая, думаю, школу она закончила и это была ее работа. Она мне, десятикласснику уже не пионеру и еще не комсомольцу нравилась, ведь я уже стал засматриваться на девушек. Себя-то со стороны не видел, но это было как раз время преображения меня из гадкого утенка в высокого стройного юношу. Мне была симпатична ее неуемная энергия и естественность поведения, а еще я видел, как любили ее дети. Мы, понятно, были знакомы, и она помнила меня еще гадким утенком. Однажды уходя с занятий, я встретил Лиду на первом этаже, она мне мило улыбнулась и предложила зайти в пионерскую комнату, а там спросила, не тороплюсь ли я. Я ответил, что нет. Она как-то немножко нервно улыбнулась и, показав на сумку, стоящую на столе спросила: