Не помню, на какой остановке в вагоне появился ОН. Звали ЕГО Петя. Был он меня старше лет на пять. Ладный такой парень, чина его военного, конечно, не знаю. Да и не интересовали меня чины. Оказалось, что он москвич и учился в МГУ на истфаке. До какого города он ехал, я при всем желании тоже не вспомню. Но на той станции ему следовало пересесть и ехать дальше. А конечный пункт назначения был… Иран.

Любовь у нас была с первого взгляда. Ничем не омраченная любовь. Не омраченная даже тем обстоятельством, что мы ни на секунду не могли остаться вдвоем в этом переполненном, прокуренном махоркой вагоне. Но любовь эту все видели и признавали. Она была вполне легитимная, эдакая принцесса в изгнании… Стоило нам протиснуться сквозь людскую толщу и преодолеть нагромождение чемоданов, узлов и сидоров, как нам уступали место. На лавке мы сидели, держась за руки, безмолвные от переполнявших нас чувств, с блуждающей улыбкой на губах. А в грохочущем холодном тамбуре целовались и говорили, говорили без конца. Так прошли несколько бессонных суток: спать было жалко, ведь скоро – разлука. Ужас неминуемой разлуки смущал не только нас, но и весь вагон. И все давали советы. Ему: «Дезертируй, на кой тебе Иран? Поезжайте вместе в часть, ну хоть к нам! Не расстреляют же!» Или: «Бери ее с собой в Иран. Не расстреляют же!» Эту идею он, помнится, сразу подхватил. «Знаешь, я прямо скажу ИМ – без нее в Иран не поеду. Делайте что хотите. Ну зачем тебе Моршанск? Какого черта?» И мне советовали: «Слушай, поезжай с ним. Какой парень! И так любит. Жить без тебя не может. Это ж надо!»

С течением времени – пассажиры, возможно, сменились – нас вообще стали считать мужем и женой. И все сокрушались, что война разлучит такую пару.

Вот так. А потом он сошел на какой-то станции весь в слезах. И я ревела, ревела, ревела. И, поревев досыта, приткнулась где-то и заснула счастливым молодым сном. И все начисто забыла.

Война кончилась, я вернулась в Москву. Он, если остался жив, очевидно, тоже. Ни мне, ни ему ничего не стоило найти друг друга. Фамилии друг друга мы знали. Но даже мысли такой у меня не мелькнуло. Зачем? Это прошло в ту самую минуту, когда мы расстались. А теперь, в глубокой старости, я вспомнила несколько дней безоблачного счастья. Любовь без начала и без конца. Без обязательств и гарантий, без измен и страданий. Без быта и даже без близости. Чистую любовь…

P. S. Рассказа Бунина «Солнечный удар» я тогда еще не прочла.

В семье его звали Дая, жена – Даня. Имя-отчество – Давид Моисеевич. Он был двоюродным братом мужа… Давид Гольдфарб.

Редко случается, что ты точно помнишь, когда именно с этим человеком познакомилась, и точно знаешь: все, конец, больше ты его не увидишь. С Даей у меня было именно так: отчетливо помню первую встречу с ним и последнюю тоже. Помню от… и до…

«От» было сразу после войны. Мы шли с мужем по сравнительно узкому Столешникову переулку. И вдруг я услышала громкий крик. Мужа кто-то звал. Мы остановились. На другой стороне улицы, в проеме ворот стоял молодой человек на костылях, с подвернутой штаниной. И кричал примерно следующее:

– Куда же ты пропал? Видишь, я без ноги. Безногий инвалид. Здесь живу. У своего тестя, черт бы его подрал. Еще тот гусь. Ну а ты как?

Муж что-то бормотал в ответ. Но улицу не переходил. Прохожие оглядывались. Инвалид мужа не слушал и не звал подойти ближе. Продолжал кричать свое:

– Во судьба отделала! Ногу оттяпали! Все на двух ногах, а я – на одной…

– Кто это? – с испугом спросила я.

– Двоюродный брат, сын маминой младшей сестры…

Первая встреча с Гольдфарбом запомнилась на всю жизнь не потому, что он был на костылях: в 1945–1946 годах такие, как Дая, инвалиды войны попадались в Москве часто, – а потому что он, не слушая, громко кричал на весь Столешников.