Но вот в расчищенном болью пространстве души Ивана Ильича появляется первый луч света. В апогее его разорения, в мучениях от процедуры собственных испражнений – «от нечистоты, неприличия и запаха, от сознания того, что в этом должен участвовать другой человек», в низшей точке его опускания «и явилось утешение Ивану Ильичу». И утешение это было в приходившем всегда выносить за ним буфетном мужике Герасиме. Этот человек не лгал с Иваном Ильичём и имел доброе сердце. Сила и бодрость жизни Герасима была так же правдива, как и та боль, которая мучила Ивана Ильича, и как та смерть, которая ждала его, поэтому цветущий вид Герасима успокаивал Ивана Ильича, как Божие благословение жизни, давая ему косвенно ощутить, что есть и Божие благословение смерти как перехода в вечность. Простосердечие Герасима, его человеческое сочувствие и искренняя готовность помочь облегчали мучения Ивана Ильича, особенно внутренние мучения – от лжи окружающих людей и отсутствия сочувствия, жалости и ласки с их стороны. То самое, чему он служил в течение своей жизни, теперь, обратившееся на него со стороны других людей, доставляло ему невыразимые мучения. «Главное мучение Ивана Ильича была ложь – та, всеми почему-то признанная ложь, что он только болен, а не умирает, и что ему надо только быть спокойным и лечиться и тогда что-то выйдет очень хорошее. Он же знал, что что бы ни делали, ничего не выйдет, кроме ещё более мучительных страданий и смерти. И его мучила эта ложь, мучило то, что не хотели признаться в том, что все знали и он знал, а хотели лгать над ним по случаю ужасного его положения и хотели и заставляли его самого принимать участие в этой лжи. Ложь, ложь эта, совершаемая над ним накануне его смерти, ложь, долженствующая низвести этот страшный, торжественный акт его смерти до уровня всех их визитов, гардин, осетрины к обеду – была ужасно мучительна для Ивана Ильича… Страшный, ужасный акт его умирания, он видел, всеми окружающими его был низведён на степень случайной неприятности, отчасти неприличия (вроде того, как обходятся с человеком, который, войдя в гостиную, распространяет от себя дурной запах), тем самым «приличием», которому он служил всю свою жизнь; он видел, что никто не пожалеет его, потому что никто не хочет даже понимать его положения (курсив – Э.В.).» Вот страшные слова: как люди, не замечая того, доходят до нечеловеческого холода, равнодушия друг к другу, нежелания друг друга понять. И, в общем, эти слова не имели бы никакого значения, если бы не касались каждого из нас. Как часто, вольно или невольно, мы воспринимаем человека как внешний атрибут нашей жизни! В то время, как при соприкосновении с другими людьми для нас самое важное всегда состоит в том, что происходит в их душах. «Один только Герасим понимал это положение и жалел его. И потому Ивану Ильичу хорошо было только с Герасимом.» И дальше Толстой описывает это простое и трогательное, человеческое отношение «неотёсанного» буфетного мужика к своему умирающему барину. «Ему <Ивану Ильичу – Э.В.> хорошо было, когда Герасим, иногда целые ночи напролёт, держал его ноги <Ивану Ильичу казалось, что так ему легче – Э.В.> и не хотел уходить спать, говоря: «Вы не извольте беспокоиться, Иван Ильич, высплюсь ещё»; или когда он вдруг, переходя на «ты» <братское – Э.В.>, прибавлял: «Кабы ты не больной, а то отчего же не послужить?» <то есть это отношение уже вне всяких условностей, евангельское – Э.В.> Один Герасим не лгал, по всему видно было, что он один понимал, в чём дело, и не считал нужным скрывать этого, и просто жалел исчахшего, слабого барина. Он даже раз прямо сказал, когда Иван Ильич отсылал его: