Между вопросами своими о бумаге Хвостова японцы спрашивали нас и о других предметах, из коих, по-видимому, более всего занимали и беспокоили их две небольшие медные дощечки, оставленные нами на Итурупе и на Кунашире. На первом из сих островов мы вручили ее самому японскому чиновнику, а на последнем оставили в пустом селении. На сих дощечках была вырезана следующая латинская и русская надпись:

Мы оставляли такие дощечки на всех островах, нами посещаемых, как на обитаемых, так и на тех, где жителей не было, прибивая оные к деревьям с тем, чтобы в случае кораблекрушения и гибели нашей со временем могло быть открыто, где мы были и где должно было последовать несчастие с нами. Объяснив сии причины японцам, мы не могли их убедить в истине.

Сначала они несколько раз принимались расспрашивать нас, что значит надпись, и требовали объяснения на каждое слово порознь, переставляя иногда их в другой порядок и надеясь тем нас запутать. Потом сказали нам, что они слышали в Нагасаки от голландцев, будто такие дощечки европейцы оставляют на тех пустых островах, которые хотят присвоить себе во владение, и так не имели ли и мы того же намерения? Ответ наш, что доски, о коих они говорят, оставлять есть у европейцев обыкновение, только с другой надписью, не мог их успокоить; прямо они нам не говорили, но мы ясно могли видеть, что они нам не верили и сомневались, так ли мы переводим нашу надпись.

Японцы весь сей день занимались с нами. Главные и важнейшие предметы их расспросов были бумага Хвостова и наша дощечка, но они не упустили также, по своему обычаю, предложить нам несколько и посторонних, отчасти смешных вопросов, например: сколько в России и во всей Европе военных и торговых кораблей, сколько в какой земле портов и много еще других.

Возвратились мы из замка уже поздно вечером. Между тем, как выводили нас из присутственного места на двор обедать и отдыхать, мы имели случай обо всем между собою переговорить и сообщили друг другу наши мысли. Положение наше всем нам казалось самым ужасным. Опровергнуть подложность грамоты Хвостова мы считали невозможным, и как мы ни рассуждали, но видели, что японцы не иначе должны об нас думать, как о шпионах, следовательно, жребий наш будет либо мучительная смерть, либо вечная неволя, что должно быть еще в тысячу крат жесточе смерти. В побеге мы находили единственное наше спасение, но как нам можно было уйти? Мы содержались по двое, а потому всем вместе уйти было невозможно. Отчаяние иногда заставляло нас думать, не возможно ли открытою силою отбиться, когда нас вечером поведут из замка, но это была пустая мечта: сверх большого конвоя мы всегда были окружены таким множеством зрителей, что нас, так сказать, забросали бы грязью. И так мы, не находя никакого средства к спасению, решились ожидать, когда нас сведут всех вместе, и тогда уже помышлять о побеге.

На другой или на третий день после сего происшествия, когда дежурный чиновник, лекарь и переводчик во время обыкновенного утреннего своего посещения занимались с господином Муром и расспрашивали его о русских словах, Алексей несколько раз проходил по коридору подле решетки моей каморки, глядел на меня пристально, изредка посматривая на японцев, и, казалось, хотел мне тайно от них что-то сообщить, но когда я начинал с ним говорить, то он ни слова не отвечал. Наконец, сыскав случай, когда японцы на нас не смотрели, вдруг бросил ко мне сквозь решетку завернутую бумажку. Я тотчас наступил на нее ногой и стоял на одном месте, пока японцы не ушли, потом, взяв ее, нашел, что в нескольких лоскутках бумаги завернуты были небольшой гвоздик и записка, гвоздем писанная. Подписана она была Хлебниковым, но я не мог разобрать оной, сколько ни старался. Черты многих слов были неявственны, я только мог прочитать в разных строках следующие слова: «Бог», «надежда», «камчатский исправник Ламакин», «Алексей», «курильцы», «будьте осторожны» и несколько других. Я не мог вообразить, что бы значила эта записка. Если господин Хлебников пишет о деле, что и должно быть, то какую связь имеет с нашим делом какой-то Ламакин, о котором мы отроду не слыхивали?