И вот теперь меня лишают единственного удовольствия – забежать к Ане на минутку, перехватить что-нибудь вкусненькое и послушать очередную сплетню или самой рассказать анекдот из другой жизни при социализме. Право, это ужасно, я в отчаянии, дисциплина такой ценой просто невыносима. Не думаю, что обеды от этого станут лучше, нет, да и не всякое распоряжение директрисы нужно выполнять!

Я всё равно пробираюсь на кухню тайком через вход со двора. Иногда удаётся попасть на цирковое представление… Например, вчера старшая повариха Мария, большая любительница пошутить, поставила ведро с молоком на самом проходе. Официантка из столовой несла на подносе посуду и не могла видеть то, что находилось перед ней, она со всего маха грохается на это ведро… Всё летит вдребезги – крики, шум, гам. Есть работа для каждого. Михай вытирает реки молока, а мы подбираем осколки посуды и успокаиваем обезумевшую от страха Валю. Вся компания поваров ликует – здорово пошутили! Хорошо ещё, шеф вышел во двор покурить и пропустил этот маленький спектакль, что устроила «режиссёр» Мария.

Так искренне могут радоваться только дети да наши симпатичные повара. Они всегда постараются сделать так, чтобы кастрюля выскакивала из рук, причём лучше полная, чем пустая, и что-то обязательно плюхается в воду, обдав всех, кто был рядом, хорошо, что это не кипяток, а остывший кисель… Вот и ещё одна причина для смеха!

И всё-таки моя новая работа – не более чем новая роль в комедии жизни. Роль отнюдь не лёгкая, ведь целый день мне приходится лишь прислушиваться к взрывам хохота, что доносятся сверху в мой подвал. Первые месяцы физическое напряжение доводило меня до полного изнеможения. Как тут было не вспомнить юность, когда моя жизнь была похожа на лёгкую каторгу: работа в музее, философский факультет МГУ и маленький сын. Два дня в неделю привозила сына к маме… и умудрялась сбегать в театр или в кино, от семейной жизни остались стихи:

Воистину никакой поэзии, а только боль и отчаяние, и, конечно, одиночество, это при живых-то родителях, которые, увы, не могли меня понять. И тогда слова, написанные на бумаге и произнесённые, были спасением. Ведь недаром в школе читала стихи любимых поэтов на всех литературных вечерах…

Страсть к книгам была от отца, он сам до последних дней жизни был вовлечён в круговорот происходящего – всё, что было интересного в мире, было ему важно, и мне удалось в домашнем заточении вновь открыть для себя чудодейственное лекарство – думать, записывать, читать.

В центре Москвы, в комнате с роялем, ухаживая за маленьким сыном, в перерывах между стиркой пелёнок и приготовлением еды для младенца, с прогулками в ближайшем садике, с грудью, полной молока, мне удалось находить радость в аскетическом ограничении себя, в борьбе с ленью, с несовершенством мыслей и поступков. Набросилась на книги, как монахиня в своей келье, ибо ничего другого не было под рукой. А по вечерам пела романсы под звуки старенького рояля «Schrader», что подарили моему мужу артисту старушки-дворянки, те, что приходили на концерты в небольшой уютный зал, в красивом старинном особняке на углу Хрущёвского переулка, где величественно и вдохновенно читал Пушкина отец моего первого сына…

Моя должность в литературном музее Пушкина называлась лаборант, но никакого отношения к химии она не имела, я была «мальчиком на побегушках» в филармоническом отделе… Звучало просто волшебно, да и жизнь в музее была какая-то фантастическая… Научные сотрудники писали диссертации на самые немыслимые темы, а я собирала публику на концерты и бегала с цветами к великим артистам – например, к Дмитрию Журавлёву – он тоже вдохновенно читал Пушкина…