При Левизе был адъютантом драгунский капитан Прендель.[120] Физиономия совершенно еврейская, и о нем носились слухи, что он точно из евреев и бывает употребляем от нас как шпион во французской армии. Не знаю, до какой степени было это справедливо, но в течение двух месяцев, которые мы провели в Ярославле, он исчезал раза три из круга нашего, и когда возвращался, то мы имели самые свежие и вернейшие сведения о положении дел как в главной нашей квартире, так равно и у французов. Даже утверждали, что с воли главнокомандующего он будто представлял подобную же роль во французской армии при маршале Нее,[121] передавая ему то, что было приказано насчет наших войск.

Здесь же я познакомился с майором Ховеном,[122] впоследствии сделавшимся моим непосредственным начальником и желавшим мне причинить большие неприятности и даже несчастье. Он был назначен командиром конной роты при 10-й дивизии; прибыв в Ярославль для принятия роты, приласкал меня и почти всякий день проводили мы вместе. Он отличался особенной деятельностью, как строевой, так и хозяйственной, и завел примерное щегольство в роте. Офицеры его крепко любили и уважали, ибо вне службы он со всеми был необыкновенно приветлив и обходителен, к тому же большой хлебосол. Но я тотчас приметил, что все это было в нем ненатуральное, но натянутое и с расчетом, ибо пред нашим ротным командиром Данненбергом, как пред старшим себя, он вытягивался в струнку и даже унижался излишними вниманиями, а за глаза беспрестанно смеялся на его счет и критиковала все его поступки. Здесь же я был произведен на вакансию поручика.

В мае 1810 года возвратился я в Петербург. Припоминаю забавный анекдот с одним из моих товарищей, поручиком Базилевичем. Высокого роста, широкоплечий, красивый собой, но довольно ограниченный, он имел привычку, возвращаясь с каких-либо маневров, шутливо рассказывать всем о своих проделках; подобным образом при обратном переходе со Смоленского поля в казармы на Исаакиевском мосту он подъехал ко мне и спросил:

– Видел ли ты, как сегодня государь, проезжая мимо меня, обласкал меня, поклонился, – и ни слова не сказал тебе!

Едва он успел кончить эти слова, сзади подъезжает верхом командовавший бригадой полковник Эйлер и самым жестким голосом говорит Базилевичу:

– Александр Иванович! Государь император приказал вас арестовать на 24 часа и посадить на арсенальную гауптвахту за то, что вы очень рано открыли пальбу из ваших орудий, когда еще не построились колонны к атаке!

Это нас всех так рассмешило, что у нас обратилось в пословицу, когда кого-либо посадят под арест, говорить: «Его обласкали, как Базилевича…»

В августе или сентябре того же 1810 г. граф Аракчеев передал звание военного министра Барклаю де Толли[123] и был причислен состоять при особе государя. По этому случаю он давал так называемый прощальный обед корпусу офицеров гвардейской артиллерии, единственный, сколько запомню, во все время моего служения с ним; ибо с этого времени он уже решительно не вмешивался ни в какое служебное отношение по бригаде. После обеда, перейдя в другие комнаты, мы с жадным любопытством читали в особой книжке собранные собственноручные записки к Аракчееву государей Павла и Александра, и, как кажется, книжка эта с умыслом была оставлена на столе в гостиной. Множество записок из этого числа были сокрыты под бумагой с приложением по углам печати Аракчеева, другие же лежали сверху, на виду. Теперь не припомню содержания многих из них, кроме писанной карандашом государем Павлом Петровичем, следующего содержания: «Барон! Кто такой дурак, который маршировал сегодня в вахтпараде, в замке такого-то взвода?..»