Большая Казанская улица в Уфе. Открытка начала XX в.
Как-то незаметно ушли из жизни эти милые, тихие старички – остатки крепостных дворовых людей.
Дни моего детства протекали в доме, где был задний двор – целый неведомый край таинственного, где под навесом сарая стояла старая развалившаяся карета, доставшаяся вместе с домом. Сад был еще большим очарованием. Там устраивались силки для ловли снегирей и зябликов осенью, там летом [были] такие заманчивые кусты ягод и вкусные яблоки, тогда сад запирался, и яблоки сохранялись для варенья и сушки, зря их не давали. Вот тут-то и был соблазн: пробраться через щель забора, наевшись вдоволь яблок, натрясти их в запас. Мать только слегка заметит: «Ты опять лазил в сад». Но когда отец своим грозным приказом: «Поди-ка сюда» – заставит предстать пред ним, тут страху было немало, но наказывал он только в случаях резкого нарушения дисциплины, а за большие провинности ставил в угол на колени. Подержит немного и скажет: «Ну, иди, проси прощения». Наш скучный дом оживлялся лишь в именины отца, в рождественские и пасхальные праздники.
Девятого декабря, в канун именин, на дому служилась всенощная. В зале, в переднем углу, ставили стол, покрытый белой скатертью, на нем восковые свечи, [а перед ним] – небольшой коврик для священников. Учитель приходского училища являлся с небольшим хором мальчиков-певчих. Отец выстраивал в порядке нас, детей, впереди, чтобы не шалили, сзади приказчики, дворник, кучер и кухарка.
А на другой день по пригласительным билетам съезжались родные и знакомые, чинно сидели до ужина на стульях у стен, в гостиной на диване располагалась моя крестная мать в своем пышном шелковом платье, тетки, свахи, кумушки и угощались церемонно вареньем с блюдечек, чай разносила мать в маленьких чашках. На преддиванном столе – поднос с орехами и пряниками, конфет не водилось.
В зале гостей просили к столу с винами и закусками, а под столом помещалась корзинка пива в двадцать бутылок для дяди Александра Васильевича, он водки не пил.
Затем ужин с бланманже[83] с миндальным молоком по случаю рождественского поста. Появлялся старший брат мой от первого брака отца, его любимец, тогда уже молодой человек, помогавший отцу по торговле, но совершенно спившийся среди приказчичьего мира и, в конце концов, погибший от пьянства. Он был красив, с приятным голосом, франтовато одевался, недурно рисовал и отлично играл на гармонике.
Тетки, подкрепившись «лиссабонским», приготовлялись петь. («Лиссабонское» – это неизвестно из чего выделывавшийся в Казани наспиртованный напиток, вроде сладкого красного.) Брат Михаил, уже выпив с приказчиками, которым также выставлялось угощенье (при отце он не смел пить), начинал на своей «итальянке трехрядной»[84] репертуар народных песен. Мои тетки хорошо пели «Выйду ль я на реченьку», «Во лузях», «Не одна во поле дороженька»[85] и обязательную мерзляковскую песнь «Среди долины ровныя»[86]. Отец же неравнодушен был к мелодии песни «В одной знакомой улице я помню старый дом…»[87], он подпевал от чувствительности и от возлияний вакховых, проливая слезу умиленья на свой шелковый клетчатый жилет.