Кажется, за эти годы я стал параноиком. Захожу в кабинет, вынимаю табельный пистолет, кладу перед собой. Может, сейчас застрелиться и не ждать еще полчаса? Время – семь тридцать. В восемь совещание у шефа. Интересно, что предстоит сегодня: просто поорет или на стол запрыгнет по случаю?.. Ну и вонища. Они точно еду варят? Или чьи-то трусы грязные стирают? Забавный каламбурчик получился. Ага, через полчаса расскажу его. Чтоб всех повеселить. Хотя им уже два дня весело. Как и мне. Веселее еще не бывало…

Воняет. Открываю окно, чтобы проветрить. Дверь распахивается. Морозный воздух врывается в кабинет, сдувает бумажки со стола. Закрываю окно, захлопываю дверь. Собираю бумаги. Что это вообще? «Инструкция по использованию…», электронные маршруты-квитанции на самолет (будь он проклят, этот самолет!), чеки какие-то… Надо сжечь. У одного уже хватило мозгов рассказать все… Не дай бог еще…

Подвигаю к себе пепельницу. Курить в помещениях нельзя. Закон у нас. Ага, можно подумать, остальное можно. Еще один каламбурчик. Веселое утро. Ну что, еще немного поиграем в Штирлица. В этот раз я умнее: открываю окно, только чуть-чуть, чтоб опять не сдуло. Холод начинает просачиваться через щель и заполнять комнату. Комкаю бумажку, кладу в пепельницу, зажигаю. Бумажка сгорает. Кладу следующую. Сжигаю все. Закрываю окно. Смотрю на часы. Десять минут прошло. Еще есть время. Достаю из кармана таблетки: одна, вторая, третья, из тумбочки – воду в пластиковой бутылке. Смотрю на бутылку, затем на портрет, висящий на стене. В голове мелькает: «А вдруг уже…» Глотаю таблетки, запиваю водой: одна, вторая, третья… Руки дрожат. Жду… Нет, вроде все в порядке. Отпускает…

Шеф багровый. Он только что от своего босса. С ночи. А тот, видать, был еще выше, с вечера! И судя по цвету лица шефа, было жарко: сперва одному, потом другому. Рот его широко открывается, и совершенно секретные слова, смешанные с исконно русскими – крепкими и общедоступными – в пропорции примерно один к трем, вылетают из него и влетают в наши уши. Кажется, такой импульс он хочет им придать, чтобы наши головы сотрясались от хлестких ударов слов по ушам. Но только здесь, как и везде, работает физика: воздух принимает на себя этот удар, и ничего кроме звука, воспринимаемого нашими ушами, мы не чувствуем.

Воздух… Здесь тоже, как и во всем здании, он вонючий, пропитанный запахом, почему-то гадким, того, что готовится внизу. Давненько они там, видимо, масло не меняли… Не удивлюсь, если еще со времен Сталина. Сказать, может быть, что надо проветрить? Тогда точно убьет… Нет, сейчас не время говорить, а время поглощать секретный ор. Впрочем, под действием выпитых таблеток не так все и плохо. Руки уже не дрожат, орущий рот двигается не спеша, слова летят медленно, точно растягиваясь в воздухе. Все как в замедленной съемке. И наверняка не только у меня так: остальные шесть человек тоже сидят, склонив головы, и внимают. Должен быть еще один. Но его нет.

Пытаясь отделять суть от эмоций и усваивать скудный остаток чистой информации, рисую (без всякой мысли) веревку и на ней развешенное после стирки белье. Вот штаны, вот футболка, вот трусы… Рисую синей ручкой (впрочем, какой же еще? У меня только синяя), штрихую… И, видимо, так увлекся, ушел в свои мысли, нанося эти самые штрихи, что не заметил, как орущий рот приподнялся над своим столом, начал двигаться вправо по комнате, затем влево, затем оказался совсем близко со мной, затем на мгновение замолчал.

Теперь я это помню, точно помню, что так и было, – теперь, когда чувствую во рту вкус бумаги и аромат свежих чернил шариковой ручки. Чужие мерзкие пальцы засовывают мне в рот клочки бумаги, а рот надо мной орет очень громкое, очень секретное, перемешанное с общедоступным: