^>5

Имея колоссальное содержание, мы не можем привести это в удобоваримую форму – и это касается религии. Американцы, не имея никакого содержания, (кроме умения продать), все приводят в идеальную для потребителя форму. Весь мир перенял этот их навык из всего делать товар и товар идеальный для потребления – в идеальной упаковке с инструкциями и цветной иллюстрацией. Что же касается религии, то тут возникает проблема и у нас, и у них. Можно расточать гениальные мысли перед сидящей нога на ногу аудиторией, и это не будет церковь, просто потому, что не сидят в обнимку с девушкой и не жуют жвачку в церкви – американцам это понять сложно. Еще сложнее понять, что в церкви вообще не сидят. Как бы ни расточал Андрей Шаповалов свои перлы – это театр одного актера, лекции в обществе «Знание». С другой стороны – наша церковь – абсолютно герменевтически закрытое предприятие, требующее высшего богословского образования, чтобы понять, что там вообще происходит, какие там «паки и паки» и «иже херувимы» с задостойниками и октоихами седьмого гласа, меланхолический валик средневековых проповедей, перемалывающих 4 буквы из 32 известных, да еще тихим голосом и по бумажке. Он вообще не проповедь читает – он часть интерьера. Его принесли, поставили, унесли – кто он? где он? зачем он? Да кто его знает, да какая разница! Он – нечто промежуточное перед причастием. И, главное, о чем он говорит? «Как сказал Ефрем Сирин…» паки и паки. Где Ефрем Сирин и где я? А не пора ли сменить пластинку, может, на Андрея Шаповалова?

Все это так, но у нас есть что-то, что помимо слов, изначальнее и выше, у нас есть трансцендентное, но нет слов. Там слова, но нет иной реальности, того, что послы Владимира увидели в Св. Софии. За 1000 лет она покрылась копотью, тканями и позолотой – иная реальность в полумраке и духоте. Она ждет, когда же откроют форточку, и все станет на свои изначальные места!

Есть две религии: верить – значит мучиться. Это наше, родное. Верить – значит радоваться – это весь остальной мир. Устаревший терминологический аппарат давит на психику больше, чем мы это предполагаем. Мы полагаем «грех – это место». Отцы учат: здесь, (в монастыре, в церкви) спасение. Там – в миру – погибель. Здесь, в этой профессии – спасение, в той – погибель. Бывают ли актеры святыми? Бывают, думаю, актеры многие, вообще, как дети. Я их много наблюдал. Есть актеры духовные, думающие, просветленные. В любом случае, у актера гораздо больше шансов быть с Богом, чем у «верующего-профессионала». Они (актеры многие) и в церковь приходят, как дети. Они принимают все сразу, они считает это выше себя. Там что-то есть. Надо крестить ребенка. Есть что-то и оно в церкви. Вот вера простого, как дитя, и она единственно правильная. А, может, оно и еще где-то есть? Может и есть, даже наверняка. Оно везде есть. Но есть места, где его нет. Но это не в дихотомии церковь – мир, это просто места – там, где культ золотого тельца, например. Жажда наживы, корысть и только корысть – там Бога нет!

Если бы вдруг упразднили религию – отменили бы все церкви, служения, конфессии, – просто стерли бы память, как у нас стирается память о младенчестве. Интересно, что было бы? Наверное, некоторые, просыпаясь с утра, думали бы – наверное, есть Бог, и его надо о чем-то попросить, и еще чего-то нельзя делать, чтобы мне не стало хуже. И мы все знаем, о чем надо попросить и чего нельзя делать. Вот, собственно, и все. Каждый знает, чего хочет от него Бог, но все притворяются, что нужна еще религия. Она есть в каждом из нас. Надо всего лишь слушать себя.