Им тотчас же обрили бороды, надели военные шинели и расписали по ротам и капральствам. Известия о новгородских происшествиях привели всех в ужас…

Разводы, парады и военные смотры были для царя почти единственным занятием. Заботился же он только о военных поселениях и устройстве больших дорог по всей России, при чем не жалел ни денег, ни пота, ни крови своих подданных. Никогда никто из приближенных к царю, ни даже он сам, не могли дать удовлетворительного объяснения, что такое военные поселения.

Так, например, в Тульчине за обедом и бывши в весёлом расположении духа после очень удачного военного смотра, император обратился к генералу Киселёву с вопросом: примиряется ли он наконец с военными поселениями? Киселёв отвечал, что его обязанность верить, что военные поселения принесут пользу, потому что его Императорскому Величеству это угодно, но что сам он тут решительно ничего не понимает.

– Как же ты не понимаешь, – возразил император Александр, – что при теперешнем порядке всякий раз, когда объявляется рекрутский набор, вся Россия плачет и рыдает; когда же окончательно устроятся военные поселения – не будет рекрутских наборов.

Граф Аракчеев, когда у него спрашивали о цели военных поселений, всякий раз отвечал, что это не его дело и что он только исполнитель высочайшей воли. Известно, что военные поселения со временем должны были составить посередь России полосу с севера на юг и совместить в себе штаб-квартиры всех конных и пеших полков, и вместе с тем собственными средствами продовольствовать войска, посреди их квартирующие: уж это одно было, вероятно, предположение несбыточное. При окончательном устройстве военных поселений они неминуемо должны были образоваться в военную касту с оружием в руках и не имеющую ничего общего с остальным народонаселением России. Они уничтожены и подверглись общей участи всякой бессмыслицы, даже затеянной человеком, облечённым огромным могуществом.

В семнадцатом году была напечатана по-французски конституция Польши. В последних пунктах этой конституции было сказано, что никакая земля не могла быть отторгнута от Царства Польского, но что по усмотрению и воле высшей власти могли быть присоединены к Польше земли, отторгнутые от России, из чего следовало заключить, что по воле императора часть России могла сделаться Польшей. <…>

В конце семнадцатого года вся царская фамилия была уже в Москве, и скоро ожидали прибытия императора.

Однажды Александр Муравьев, заехав в один дом, где я обедал и в котором он не был знаком, велел меня вызвать и сказал с каким-то таинственным видом, чтобы я приезжал к нему вечером. Я явился в назначенный час. Совещание это было не многолюдно; тут были, кроме самого хозяина, Никита, Матвей и Сергей Муравьевы, Фонвизин, князь Шаховской и я.

Александр Муравьев прочёл нам только что полученное письмо от Трубецкого, в котором он извещал всех нас о петербургских слухах. Во-первых, что царь влюблён в Польшу. Это было всем известно. На Польшу, которой царь только что дал конституцию и которую почитал несравненно образованнее России, он смотрел, как на часть Европы. Во-вторых, что он ненавидит Россию, и это было вероятно после всех его действий в России с пятнадцатого года. В-третьих, что он намеревается отторгнуть некоторые земли от России и присоединить их к Польше, и это было вероятно. Наконец, что он, ненавидя и презирая Россию, намерен перенести столицу свою в Варшаву.

Это могло показаться невероятным, но после всего невероятного, совершаемого русским царём в России, можно было поверить и последнему известию, особенно при нашем в эту минуту раздражённом воображении.