В Думе выдвинулись совсем новые ораторы, которых раньше не знали: от кадетов, например, Шингарев, от прогрессистов – Львов[175], от националистов – граф Бобринский, от правых – Пуришкевич, от социалистов – Керенский[176]. Были ораторы камерные – это Шульгин, Гучков, которых слушали в глубочайшей тишине. Но они выступали редко, ибо знали, что внимание Думы скоро притупляется, а тромбонов они в своем распоряжении не имели.

Как это ни прискорбно, но необходимо признать, что среди партий и фракций Государственной думы наиболее культурной и наиболее организованной являлось Польское Коло. Дисциплина у них была образцовая, и ораторы их выступали на трибуну только в случае надобности, и каждый оратор говорил именно столько, сколько требовалось для выяснения вопроса. Достаточно сказать, что во все четыре Думы от привислинских губерний[177] всегда избирались одни и те же депутаты. Это доказывает большую организованность и большую дисциплину партий.

На эту политическую культурность Польского Коло я не раз указывал в газетах, и в «Новом времени», и в «Голосе Москвы». Однажды мы сидим в Думе с депутатом Лукашиным во время перерыва на своих местах и мирно беседуем. Видим, что к нам приближаются польские депутаты Дмовский[178] и Жуковский[179]. Каково же было мое удивление, когда депутаты эти подошли ко мне и заявили, что они явились по поручению Коло выразить мне благодарность за беспристрастие и внимание, оказанные мною их партии. Я был этим очень растроган. Этот поступок их служил также доказательством их культурности: ведь они состояли в оппозиции и сидели на противоположных нам скамьях.

Про наши партии этого никак нельзя сказать: никакой дисциплины и очень малая культурность. Каждый лезет на ораторскую трибуну без всякой надобности, чтобы показать, что и он не хуже других. Особенно со стороны правых: выступления депутатов Тимошкина[180] или Гулькина[181] были сплошной клоунадой, и историческая фраза Тимошкина про «женское сословие» вызвала гомерический хохот всей Думы.

Один депутат из волостных писарей был прямо одержим зудом оратора, но так как он не обладал ни ораторскими способностями, ни мыслями, то он почему-то облюбовал меня и перед каждым своим выступлением очень трогательно просил меня написать ему несколько строк, которые он и прочитывал с трибуны. Если же иногда он не разбирал или запутывался в словах, то в смущении прибавлял: «Ну, да, словом, вы сами понимаете!» Я не могу сейчас припомнить фамилии этого депутата, но живо вижу его перед собой, бледного и трепещущего, стремящегося на трибуну.

Октябристы также не отличались дисциплиной и часто шли на трибуну, не обладая никакими к тому способностями; припоминаю выступления депутатов Стемпковского[182], Гололобова[183], Шейдемана[184] и др., которые лишь подрывали своими неприметными выступлениями авторитет партии, пока наконец не удалились из нее.

Надо иметь в виду всю процедуру парламентского обсуждения: вопросы обсуждаются и разжевываются в нескольких инстанциях – сначала в комиссии, а чаще всего еще и в подкомиссии, затем во фракциях. И когда уже вопрос совершенно выяснен и разработан, только тогда он попадает на обсуждение всей Думы. Для самой Думы это публичное обсуждение вопроса не имеет никакого значения, ибо вопрос заранее уже выяснен и предрешен голосованиями во фракциях. В Думе вопрос обсуждается лишь для печати, для страны, которая знакомится с прениями в Думе по отчетам газет. Никакими самыми горячими речами в Думе нельзя никого убедить, и как бы ни старались убедить меня Чхеидзе[185]