Были ли у меня в то время друзья? Конечно, были, и довольно много: мой класс, родственники и приятели одноклассников, еще откуда-то появившиеся знакомые юноши и девушки, ведь столичная прусская молодежь, в отличие от обывателей Судетского края, ценит культуру и знания, мои же успехи в математике, латыни и французском, истории и географии были бесспорными. По всем этим дисциплинам я был всегда первым, физика, астрономия, химия, биология и логика также давались легко. Немного я отставал вначале от сверстников в части знания литературы и искусства, все-таки сказывалось провинциальное воспитание, но под чутким руководством Греты за год преодолел полностью этот разрыв. Огорчения доставляли только уроки гимнастики, фехтования и верховой езды, причиной того были моя неловкость и слабосильность. Где-нибудь в кадетском корпусе или дворянском институте это стало бы для меня проблемой, но не в нашей гимназии, где эти предметы шли по остаточному принципу вместе с музыкой и рисованием. Грета немного переживала, пыталась учить меня лаун-теннису и танцам, потом махнула рукой. Неожиданно выяснилось, что я неплохо стреляю из пистолета, только это ее хоть немного утешило, и на мое совершеннолетие, когда мне в январе 1911 года исполнился 21 год, она не нашла ничего лучшего, чем подарить мне особо тщательной сборки, высшего качества офицерский пистолет фирмы Маузер образца 1905 года, который потом три года лежал в шкафу, где он, как выяснилось, просто ждал своего часа.

Грета водила меня в театр, в цирк, в оперу, на балет, в синематограф. Она была везде «своя», так, в Драматический театр на площади Жандарменмаркт мы с ней входили обычно через боковой служебный вход и смотрели спектакли по контрамаркам. Но у нас с Гретой вкусы были разные: она жаловалась, что ей «медведь на ухо наступил», и старалась реже бывать в опере и на концертах, мне же были не интересны балет и цирк, куда она иногда любила ходить. Синематограф, «великого немого», мы с ней оба не жаловали, но любили драматический театр, особенно постановки Макса Рейнгардта.

В феврале 1906 года в Берлин на гастроли приехала труппа Московского Художественного театра из России, про нее говорили, что это новое слово в искусстве, но публика в Берлине не верила: «Откуда у этих русских может быть какое-то новое слово в театральном искусстве?» Россию тогда особенно не любили, там шла революция, одни бунтовали, другие их подавляли, и то и другое немцам не нравилось. «Красные» не нравились консерваторам, «жандармы» не нравились либералам, и всем вместе не нравилась сама Россия с ее самомнением, ее славянофильством и франкофильством, с ее «отсталыми допотопными порядками» и «невежественным вечно пьяным народом». Так считали многие немцы.

Но пропустить это событие завсегдатаи театров Берлина просто не могли, и Грета, нарядив меня в смокинг и слегка припудрив, чтобы хоть немного «состарить» и скрыть мои 16 лет, привезла меня в Немецкий театр искусств, где должен был быть представлен первый спектакль «Царь Федор Иоаннович» – историческая драма о событиях конца XVI века.

Грета не знала ни слова по-русски, я владел запасом в 400–500 чешских и рутенских, или, иначе, украинских слов, но мы понимали происходящее на сцене так, как будто оба знали русский язык. Я понял тогда, что такое настоящий театр и настоящие актеры. На следующий спектакль меня не хотели пустить, но Грета повлияла на капельдинеров упоминанием великого Макса Рейнгардта, который в этот раз нам помог достать билеты и должен был быть сам на спектакле из жизни бродяг «На дне» по пьесе, ранее уже известной в Германии как «Ночлежка». Это было блестящее представление, особенно запомнился Станиславский в роли шулера и человек в роли странника с подчеркнуто русским именем Иван и фамилией Москвин, похожей на театральный псевдоним. Он же играл царя Федора в первом спектакле: слабый и добрый русский царь среди змеиного клубка придворных негодяев – это была исключительная работа Москвина, выше всяких похвал.