Но, зная отношение чехословацких властей к немцам, тем более к германским подданным, я никогда не проводил экспертизу на территории Чехословакии, а выезжал для этого в города Италии, Швейцарии, Австрии или на курорт в Ниццу, когда там бывала Грета, совмещая наши встречи с ней со своими делами. Но, тем не менее, контрразведка в Праге заинтересовалась моими поездками и встречами: в это время резко обострилась ситуация с движением за воссоединение с Германией судетских немцев, многих из нас подозревали в сотрудничестве с германской разведкой.

Однажды весной 1935 года меня письменно пригласили зайти в отделение местной полиции, что находится рядом с магистратом, под каким-то незначительным формальным предлогом. Там меня ждал представительный господин лет сорока пяти, по виду отставной военный, который представился как Вацлав. Начался странный разговор, суть которого сводилась к тому, что «немец должен жить в Германии», а также, что «если немец из Германии живет в Чехословакии, то он должен сотрудничать с властями этой страны и предоставлять им сведения о своей работе и своих партнерах». Вывод был такой: или я подписываю бумаги о сотрудничестве, или встает вопрос о моем выдворении из страны, при этом моя коллекция фотоматериалов остается в Чехословакии, как «национальное достояние республики». Это было грубо и нелепо, я отказался обсуждать данную тему, и мы расстались с ним, закончив разговор на слегка повышенных тонах.

Немедленно я написал в Чикаго – Джереми, Рудольфу и Грете, а также в Германию – египтологам Герману Юнкеру и Зигфриду Шотту, чтобы они довели эту информацию до руководства университетов Берлина и Лейпцига. Письма переслал с оказией через Швейцарию и стал ждать результатов.

Пришли два ответа – утешительный от Джереми, что кто-то важный, конгрессмен или сенатор, позвонит в американское посольство в Чехословакии, и короткий деловой ответ из Берлина, что мое обращение принято к рассмотрению в Рейхсканцелярии. Последовали также два приглашения – в посольство США 12 мая «на чашку чая» ко Дню матери, где будет супруга посла, и в посольство Германии на прием по случаю Первого мая. В воскресенье 28 апреля Вацлав меня встретил на прогулке у колоннады, пробовал сначала вежливо убеждать, потом перешел к угрозам, что заставило меня в резкой форме прекратить наше общение. Честно говоря, я был взбешен, хоть и не показал вида.

Германское посольство в Праге было украшено полотнами с новой национальной символикой, которая эстетически была малопривлекательна и несла национально-расовую смысловую нагрузку, что меня отталкивало. В посольстве чувствовался «прусский дух» – мундиры, ордена, даже монокли. Много было черных и светло-коричневых мундиров, встречались серые и голубые. Дамы были нарядны, величественны и вели себя чинно, как дочери и жены бюргеров на балу, устроенном пивоварами в ратуше немецкого городка.

Я был во фраке, но у меня тогда еще не было к нему фрачных орденских знаков, в лицо меня никто не знал, и я потерялся среди гостей. Вдруг кто-то меня окликнул: «Карл, это ты, дружище, ты живой?» Передо мной стоял дипломат, в котором я узнал Отто Бреннера, студента-юриста, с которым мы вместе записались добровольцами, немного сдружились по дороге к Ипру и рядом шли в атаку под Лангемарком. Мы обнялись как старые приятели прямо посреди зала под удивленными взглядами публики. Дальше Отто, взяв меня за руку, повел знакомиться с послом, любезным кадровым дипломатом аристократического вида, с его супругой, его дочерью, советниками посольства, партийными деятелями, генералами, офицерами, их семьями и журналистами. Кончилось все это на банкете, где посол поднял бокал «за героев Лангемарка». На следующий день в центральных газетах Берлина появилась фотография, где мы с Отто стоим в окружении официальных лиц, и хвалебные статьи обо мне и моей работе. Особенно подчеркивалось, что я судетский немец и гражданин Германии.