Летом произошли две важных вещи. Во-первых, археологическая практика под Омском. Это было здорово. Удивлял высокий уровень организации экспедиции. В экспедиции было всё – транспорт, палатки, спальники, инвентарь, квалифицированные студенты-старшекурсники, свой фольклор. По опыту своему, опыту археографической экспедиции – знаю, что четыре года (а Владимир Фёдорович Генинг первую свою экспедицию в УрГУ провёл в 1961 г.) – это достаточный срок для создания экспедиции. Но замечу – чёткость, принципы организации полевой работы у Генинга были для меня примером в будущем.

Отдельно – собственно археологические раскопки. Внешне не слишком эффектные, они убедительно (уверяю – для меня более убедительно, чем раскопки античных городов) свидетельствовали об учёной составляющей археологии. Следы прошлого, состояние культурных слоёв оказывались столь же, если не более информативными, чем письменные источники.

К концу экспедиции Генинг поручил мне маленький раскоп, я копал, отслеживая особенности почвы, чертил схемы расположения культурных слоёв. Это было интересно. Но это было не моё.

Второе событие, ставшее для меня очень важным, это работа над курсовой. Летом, набрав книг в университетской библиотеке, я уехал домой, в Северск, и засел за работу. На столе лежали: Повесть временных лет, Хроника Георгия Амартола, Византийская книга эпарха, монографии. Помню удивительное чувство радости, когда удавалось найти новые факты в этой старинной теме. Радовали пустяки – вроде указания-ссылки в договоре 907 г. о прежде бывших договорах между Русью и Византией (то, что на это обратил внимание ещё С. М. Соловьев, я тогда не знал), так и более серьёзные вещи – параллели между нормами Книги эпарха и договорами 907-911 гг., просмотренные в своё время М. В. Левченко, автором специальной монографии по русско-византийским отношениям.

Это был мой первый опыт, первая попытка, когда я почувствовал радость от исследования, которое затягивало, увлекало, создавало неведомую прежде, новую, реальность – жизни в далёком прошлом. Я пишу эти строки и ловлю себя на мысли – а не слишком ли громкие слова для описания эмоций первокурсника? Но это было именно так, и если бы не первая крохотная удача, не знаю, как бы сложилась моя учёная биография. К началу второго курса первый вариант работы был написан.

Осенью 1965 г. М. Я. Сюзюмов зачёл эту курсовую и определил ту тему, которая, в конце концов, легла в основу будущей дипломной работы – «“Закон Судный людем” и влияние византийского права на право Древней Руси».

Второй курс. Второй курс ознаменовался переездом истфака. С отставкой Хрущёва закрыли созданные им совнархозы, и университету досталось хорошее, выстроенное в духе псевдоклассицизма здание на проспекте Ленина, 51, в самом центре города, где прежде находился уральский совнархоз. На втором курсе было несколько интересных лекторов. Прежде всего, это Наум Абрамович Бортник, старый доцент, который в это время завершал подготовку к защите докторской диссертации по истории общественной мысли в Италии в XII в.

Он был настоящим советским профессором – уверяю – здесь нет ни тени иронии! Лекции его на нашем курсе нередко заканчивались аплодисментами, его практические занятия всегда были тщательно выстроены, его способность заставить всех работать на занятиях была методически безупречна. Помню, как один из моих одногруппников, оказавшись неготовым к семинару (он попросту всю ночь проработал в кочегарке), выслушал следующую тираду Бортника: «Я убеждён, что Вы, Володя, хороший студент, я уверен, что у Вас были причины, чтобы не быть готовым сегодня, но я также верю, что к следующему семинару Вы будете полностью готовы». Тут было и уважение к студенту, и требовательность, и Володе Вахрушеву уже ничего не оставалось, как готовиться ко всем семинарам Бортника.