Моя история с Гмелиным была сложнее. Еще в декабре я сделал в Комитете заявление о необходимости обсудить вопрос о дальнейшем пребывании в Обществе Гмелина и Любимова, ввиду возводимых на них Калишевским обвинений. Вскоре после этого Гмелин, сам бывший лицеист, обратился к находившимся в Дании лицеистам, прося их обсудить его поведение. Решение их было в пользу Гмелина. Они признали, что бесчестного в его поступках не было. Тогда Гмелин потребовал от меня через секундантов взятия обратно моего заявления и извинений. Согласившись на первое, ввиду постановления лицеистов, от извинений я отказался. Это поставило моих секундантов, Кутайсова и Веретенникова, и секундантов Гмелина – доктора Васильева и лейтенанта Ольховского, в затруднительное положение, ибо в Дании дуэли не разрешаются и подводятся под простое убийство. Поэтому, считая, что к этому инциденту применимы наши военные законы, ибо Гмелин военный, они постановили обратиться к Потоцкому и передать весь вопрос ему. Затруднился и Потоцкий, и признал наиболее правильным передать весь вопрос на разрешение старшего в Дании русского военного, генерала Безобразова, который опросил Гмелина и меня, и признал, что никаких извинений я приносить не должен, ибо я поступил так, исполняя свой общественный долг. Мне лично он сказал, что если бы даже я раньше и не согласился взять мое заявление обратно, то и тогда он был бы на моей стороне.

В начале февраля я около недели прохворал фурункулом, и пришлось даже день или два пролежать. 4-го февраля уехали Калишевские. Когда англичане не дали ему визы в Архангельск, он решил ехать к Колчаку через Францию. Уехали они великолепно, на большом грузовом пароходе, в прекрасных каютах, и до Франции – даром. Там они пробыли довольно долго, ожидая в Марселе отправки их на Дальний Восток. У Колчака генералу не пришлось сыграть роли, сын же его был в артиллерии на фронте. Эвакуировались они после крушения белых в Японию, и затем – в Калифорнию, в Пасадену, где сын кончил Политехникум, а отец служил в этом же Политехникуме уборщиком.

Так как у меня на руках еще оставались, хотя и небольшие, суммы Красного Креста, то я, в связи с инцидентом с Гмелиным, обратился к Мейендорфу, прося миссию обревизовать мою отчетность. Мейендорф от этого уклонялся, и тогда я обратился к Шиллингу, заведовавшему в миссии денежной частью. Его заключение о том, что у меня все денежные дела в порядке, сообщил Комитету. Вскоре после этого весь остаток краснокрестных сумм был мною сдан Чаманскому вместе с моим отчетом о расходах, а расписка Чаманского была мною предъявлена позднее в Красный Крест в Париже вместе с копией отчета.

В феврале в Русском обществе были новые посетители, с которыми были беседы или которые делали доклады: молодой офицер Адлерберг рассказал о псковской эпопее Вандама, «Володин» и сенатор Туган-Барановский (брат известного экономиста и Л.И. Любимовой). Последний много рассказывал про Германию и про русские монархические течения там. В феврале, приехавший из Стокгольма Чаманский сообщил мне, что он решил объявить себя главноуполномоченным Красного Креста по Западной Европе и что на телеграмму по этому поводу в Омск он получил согласие Омского Креста. Я ему не стал препятствовать, ибо у него были бóльшие возможности влиять на иностранцев, чем у меня, начиная с денежных средств.

В конце февраля, после получения из Омска телеграммы от профессора Сапожникова, о которой я уже писал, в миссии было устроено совещание об устройстве экзаменационной комиссии. В нем приняли участие, кроме Васильева и Классена, еще профессор Киевского политехникума Николаев (потом от этого дела отошедший) и преподаватель Попич. Тут же была намечена и программа, по которой будут производиться экзамены.