– У меня рекомендации нипочем, пока вы не заплатите долгов ваших до последней копейки я вас не выпущу из Петербурга.

Я готовился оправдываться:

– Ваше сиятельство!

– Молчать, – вскричал граф и, обратясь ко мне спиной, сказал своему адъютанту, – Вольмар, вы мне отвечаете за этого офицера.

Граф, распростясь со всеми, ушел в свой кабинет, а Вольмар, подозвав меня к себе, сказал:

– Bleiben siе hiеr stеhеn[67].

Через полчаса слышен был звонок. Мой сторож, майор Вольмар, проговоря мне грозно: «Gеhеn siе nicht weg»[68]; побежал к графу. Возвратясь оттуда, объявил: «Gеhеn siе zum Grafen Teufel»[69], но таким тоном, как будто: gеhеn siе zum Teufel[70]; и указав мне дверь, да! – прибавил он.

Я с трепетом вошел и увидал графа, стоящего без мундира, подбоченясь, среди комнаты, и что крайне меня удивило – хохотавшего от души. Я испугался и думал, что он с ума сошел.

– Что? – сказал он мне по-немецки, – Вы, чай, изрядно испугались?

Увидя печальное мое лицо, прибавил:

– Это так должно быть, говорите скорее, что я могу для вас сделать?

Я не мог выговорить ни слова, граф сжалился, кажется, и, улыбаясь приветливо, сказал:

– Хотите письмо к графу Григорию Григорьевичу Кушелеву?[71]

Я пришел немного в себя и осмелился объяснить, что я имею письмо к Ивану Логиновичу Голенищеву-Кутузову[72].

– Хорошо, – отвечал граф, – не мешает к обоим, и дал мне две записки, прибавя, – коли ничего не сделают, придите ко мне. Вольмар! – вскричал граф; когда этот явился, он сказал ему: – пригласите этого офицера завтра ко мне обедать. Понимаете?

Я вышел вместе с Вольмаром, и медведь этот очеловечился, сказав мне ласково:

– Приходите завтра ровно в три часа, но не опоздайте, а то вас приведут, – и записал мою квартиру.

Все еще существует, сказал я, сходя с лестницы, дух Великой Екатерины. Что будет с нами, бедными офицерами, когда и он будет стерт с лица земли?

Я роздал письма и, чтобы не задержать читателя собственными обстоятельствами, кроме тех случаев, которые характеризуют век, скажу только, что задним числом я определен был в Адмиралтейств-коллегию и был при вице-президенте Иване Логиновиче Голенищеве-Кутузове.

Сей почтенный, престарелый муж соединял в себе остатки Петра І, Елисаветы и был века Екатерины. К обширнейшим познаниям присовокуплял он твердость Петра, доброту Елисаветы и вельможничество Екатерины. Императору Павлу он давно был известен, и был им любим и уважаем. Супруга его, Авдотья Ильинишна, могла служить образцом доброты душевной и детской покорности мужу; она напоминала конец XVII и первую половину XVIII века. И так я сделался теперь петербургским жителем и буду описывать не одно слышанное, но и виденное ежедневно.

Негодование в Петербурге возрастало с каждым днем более и более. Император ниспровергал все сделанное прежде и оскорблял самолюбие каждого, особенно прежних вельмож. Это корень всех последующих неприятностей императора. Ничто учиненное им не согревало сердце, все выставлялось в черном свете. Желание сына воздать отцу должное перетолковано было, как единое желание мщение, чтобы ярче высказать (нерасположение к) матери. Я другого мнения. Доброе и благородное сердце Павла увлечено было сперва мыслью, пробужденной чувством сыновним отдать праху отцовскому почести погребения, принадлежащие императору. В сопровождении Безбородки и одного адъютанта едет Павел в Невскую обитель и отыскивает монаха. Разрыли могилу и вскрыли гроб, который приходил уже в гнилость. При виде печальных останков отца, пепла, нескольких частей лоскутков сукна мундира, пуговиц, клочков подошв Павел проливает непритворные слезы. Внесли гроб в церковь, ставят на парадное ложе, и император устанавливает те же почести, которые воздавались матери его; ежедневно ездит два раза на панихиду к отцу своему. Он был религиозен, и продолжительные несчастия утвердили его в веровании. С воображением пылким, с неограниченной чувствительностию, переезжая с одной панихиды к другой, соединяя беспрерывно в мыслях своих мать, отца, как легко мог он подумать: «жизнь их разлучила, да примирит их смерть в одной могиле!» – и мысли эти немедленно были исполнены. Торжественно привезли останки Петра III в новом, прилично его сану, гробе, из Невского монастыря во дворец – и Петербург увидел два гроба: Петра и Екатерины, стоящих мирно друг против друга. Заметим, что перенесение останков Петра происходило несмотря на 18° мороза и что вся императорская фамилия шла за гробом в глубоком трауре. Может быть, император, поставив гроб сей подле матери, думал: «тебе, отец мой, воздаю должное, а тебя, мать моя, примиряю с тенью покойного супруга». Поэзия эта была ближе к характеру Павла, нежели суетное мщение, – над кем? – над бездушным трупом матери. Клеветники вообще, а особенно из оскорбленного самолюбия, – худые сердцеведцы.