был отменен. Велено волосы стричь под гребенку, носить узенький волосяной или суконный галстук, длинную косу, и две насаленые пукли торчали над ушами; шпагу приказано было носить не на боку, а сзади. Наградили длинными лосинными перчатками, вроде древних рыцарских, и велели носить ботфорты. Трехугольная низенькая шляпа довершала этот щегольской наряд. Фраки были запрещены военным под строжайшим штрафом, а круглая шляпа всем. В этих костюмах мы едва друг друга узнавали; все походило на дневной маскарад, и никто не мог встретить другого без смеха, а дамы хохотали, называя нас чучелами, monstres[59]. Но привычка все уладила, и мы начали, невзирая на наряд, по прежнему танцевать и нравиться прекрасному полу.

Непонятно каким образом император Павел, умный, образованный, чувствительный, знавший ту ненависть, которую питали к мундирам отца его, решился, против общего мнения, тотчас приступить к такой ничтожной перемене, которая поставила всех против него. Это ощутительнее было в гвардии. Уничтожение мундиров, введенных Петром Великим, казалось одним пренебрежением, другим – преступлением. Обратить гвардейских офицеров из царедворцев в армейских солдат, ввести строгую дисциплину, словом, обратить все вверх дном значило презирать общим мнением и нарушить вдруг весь существующий порядок, освященный временем. Неужели, полагал он, что настало тогда время привесть в исполнение то, что не удалось его родителю, и когда? После блистательного и очаровательного века Екатерины! Следствием того было, что большая часть гвардейских офицеров вышла в отставку. Кем заменить их? Император перевел в гвардию гатчинских своих офицеров, и, пренебрегая прежними учреждениями Петра, теми же чинами, в которых они служили в неуважаемых тогда его морских батальонах. В этом поступке никто не хотел видеть необходимости, и еще менее великодушие в желании вознаградить тех, которые разделяли незавидную участь его в Гатчине. Все полагали, что это делается назло Екатерине. К несчастию, переведенные в гвардию офицеры, за исключением весьма малого числа, были недостойны этой чести и не могли заменить утрату первых. Гатчинские батальоны не могли равняться даже с армией, а еще менее с гвардией, где служил цвет русского дворянства. Никто не завидовал тому, что император раздавал им щедрой рукою поместья, это была награда за претерпенное ими в Гатчине[60]; но в гвардии им быть не следовало, ибо в этом кругу гатчинские офицеры не могли найтиться.

Предчувствия моего адмирала сбылись. Меня приказал к себе просить новый комендант Горбунцев[61] будто на вечер. Он объявил мне, что прислан к нему фельдъегерь за моим адмиралом. Горбунцев, хотя гатчинский, но был человек с чувством и отлично благородный.

– Примите, – сказал он мне, – какие-нибудь меры для успокоения вашего адмирала во время путешествия его в Петербург, которое, по приказанию, должно быть совершено в телеге, и объявите ему об этом несчастном случае.

Я просил его убедительно самому съездить к адмиралу, ибо я не в силах буду ему даже об этом намекнуть.

– Хорошо, – отвечал комендант, – надо усыпить фельдъегеря, он приехал пьяный, – и, призвав офицера, отдал ему какое-то приказание.

Вместе с комендантом сел я в карету и с тяжелым сердцем вошел в тот мирный и счастливый дом, который должен вскоре обратиться в дом скорби и печали.

– Доложите обо мне, – сказал комендант.

Я вошел в кабинет, и, вероятно, на лице моем выражалась скорбь, ибо адмирал, не дождавшись от меня ни слова, спросил:

– Что такое? – и слеза навернулась на глазах его.

С трудом мог я выразить: