Тогда Гёргельсанч плюнул в сердцах, растёр и подозвал уже другого носильщика, который как раз сдал своих клиентов с рук на руки таксисту и до следующего поезда освободился.

– Давай, грузи!

– А к какому поезду прикажете?

– Давай пока в камеру хранения…

Избавившись от багажа, они пошли с Витькой в кассу и купили обратные билеты. Поезд, пятьсот-весёлый, был только вечером, да и то хорошо – скорого пришлось бы ждать двое суток, кантуясь на Московском вокзале, забитом пассажирами битком.

– Что, Витя, пошли, что ли, хоть в баньке помоемся – а то все пропахли копотью.

Тогда поезда ходили на паровозной тяге, а это, кто ездил на них, как я, помнит, и дым, и искры в окно и во все щели, и гарь на зубах.

– Земляк, – окликнул он прохожего, снова выйдя на площадь Восстания, – у вас тут есть хоть какая-то баня?

На что получил по-питерски язвительный ответ:

– Чай не завшивели, моемся.

Гёргельсанч второй раз на ленинградской земле плюнул в сердцах и пошёл к постовому. Тот и объяснил, как пройти к ближайшим – Ямским – баням: по Лиговскому налево, в первый поворот не сворачивать – упирается в Пушкинскую, а только во второй и вниз по Кузнечному: будет Коломенская, потом – Марата, а следующая – Достоевского, на неё и свернуть.

– Направо, налево? – уточнил Гёргельсанч, не услышав этой детали.

– Там только налево, – сказал постовой и прибавил: – На каком фронте от пули бегал, деревня?

Говорят, с его, правда, слов, Гёргельсанч сдержался. Сказал вежливо: «Спасибо», – и зашагал в Витькой в баню.

Перед поездом они, чтобы обратно не тащить, раздали все свои фрукты маявшимся в зале ожидания, которые их чуть не превратили, от азарта, в оборванцев. Кое-как вырвавшись и стирая с лица плевки тех, которым досталось восточной халявы меньше других, они погрузились в поезд и покатили обратно.

Мама смеялась, отец улыбался, а мне было их жалко. Вечером я подсел к Гёргельсанчу на крылечко из мраморной крошки, нагретое солнышком позднего мая, и учтиво спросил:

– Гёргельсанч, как вам Ленинград? Я в нём не был пока, мы только через месяц поедем.

Он потушил только что зажжённую папиросу и бросил:

– Хороший город. Только жлобский!

И непривычно хмурый ушёл в дом.

Я уже писал где-то, что помню, от кого впервые услышал те или иные слова и выражения. Например, «кинозвезда» – от ташкентского кинорежиссёра, тогда заканчивавшей ВГИК, Камары Камаловой. А прилагательное «жлобский» – вот в тот раз от Гёргельсанча.

…Мягко провернулся ключ в дорогом замке, и дверь Большаковых открылась.

– О, лёгок на помине! – воскликнула Лена. Она несла пакет с мусором в мусоропровод. – Только сейчас собирались тебе позвонить: Андрей там плов направляет.

– И потому трубку не берёт? – спросил я недоверчиво.

Лена выбросила пакет, поднявшись на пол-этажа выше, в жерло мусоропровода и на обратном пути подцепила меня за руку.

– Не может быть – она у него всегда в кармане, когда готовит.

Заложив морковь и густо посыпав её растёртой ладонями зирой, Андрей прикрыл крышку казана – хорошего, наманганского, чугунного – у меня тоже такой, только меньше – на одного, достал из домашних брюк смартфон и открыл журнал звонков. Был он немного сконфужен, что вышла такая накладка после того нашего разговора, когда он бросил трубку.

– Не было звонков от тебя! – радостно воскликнул он. – Проверь свой.

Да, это был мой промах: набирал другого Андрея – питерского коллегу, ткнув по ошибке не туда в списке контактов.

– Что-то мы все с этим чеком ополоумели, – сказала Лена. – А может выбросить его и забыть?

Плов – такая институция, что и на секунду нельзя оставлять без внимания. Поэтому Андрюха выставил Лену из кухни, а меня усадил за столик: