В раздаточной кивнул на красного цвета в белый горошек клеёнку, занавешивавшую сегодня арку в перегородке с трапезной:

– Обломилось от чалмы?

Располосованная на полосы, клеёнка свисала в арочном проёме и укладывалась концами на край ленты-столешницы агрегата. «Камзолы»******* из такой носило чиновничество среднего звена, да начальствующий состав офисов в атомных парниках – дорогой материал.

– Ага, от Зямы отломится, держи карман шире, – фыркнул Хлеб, – кок его корабельный, приятель мой, подогнал. И агрегат, увидишь в трапезной, накрыть хватило, – с умилением глядя на занавеску в арке, похвастался кашевар.

– Открой.

Хлеб вставил ключ вагонного проводника в замочную скважину, провернул, прислушался и подивился:

– Уснул, кажись. А то весь завтрак пронудил дай, да дай. Спрятаться в кухне, как-нибудь ночью, и там сдохнуть грозился, алкаш конченый. Странно как-то, осмелел вдруг, оборзел вконец, или допился «до белки».

«Камса» – понял я о ком сокрушался кашевар, только он, колхозный фельдшер, так с переливным посвистом храпел. До сего дня ни чем таким не грозил, вообще ни как не бунтовал. Я налёг плечом на дверь и, ступая в трапезную, впечатал пьяницу в угол.

– Председатель, я за макаронами, через минуту подам! – тут же заперся на ключ кашевар.

По мере привыкания к полутьме, я всё явственнее различал на красном среди россыпи белого гороха солдатские котелки и кружки. «Ляпота», – похвалил я кашевара, снял и повесил плащ-накидку на гвоздик в углу. Завесил храпевшего фальшиво фельдшера Камсу. Тот узнал меня, потому и притворялся, выводя рулады с пузырями под носом.

Жар от камина и тепло из кухни добавляли духоты воздуху и без того в трапезной тяжёлому. Принюхался. Обычную вонь резиной и камсой сегодня разбавлял душок просроченной тушёнки. А что другого ожидать от даров менялы в чалме. За застольем Зяма хвастался: тушёнку выменял у волков-копателей, те на бывшей территории Германии нашли под землёй стратегические запасы Третьего Рейха, тушёнку из мяса морской черепахи. Банки кашевару доставил юнга, с поклоном от корабельного кока и презентом «достопочтенному приятелю и земляку дорогому». Оба повара – белорусы, единственные по национальности, и в составе роты, и в команде Зяминого парусника. Потому и сдружились накрепко. У них, я об том знал, тайная мечта, уйти в отставку и на пенсию, отбыть в родную Беларусь и найти-таки захоронение «Капитана бин Немо»********. Нет, не с тем чтоб «станцевать на могилке», у них желание и действия покруче – с присядкой и поливом. Тушёнку и растворимый кофе малец принёс завёрнутыми в кусок клеёнки, которой, располосовав на полосы, и украсил кашевар стеновую арку. БОльшую радость Хлебу доставил и благодарность приятелю вызвал целый рулон этой же клеёнки. Раскатав её по ленте агрегата, котелки и кружки расставлял с огорчением – портил такую красоту.

На мой приход и возню с Камсой полеводы внимания, казалось, не обратили. Хлопцы бросали на пальцах кому допивать колу из остатков вчерашних гостинцев от менялы. Мужики потягивали из кружек чай – чифирили. Оно понятно, за здоровье Зямы, такую роскошь доставившего; пили сосредоточено и без лишних разговоров.

За агрегатом все сидели без бушлатов, но обутые в рыбацкие резиновые боты, что меня возмутило: моё требование разуваться в тамбуре до сего дня безукоризненно выполнялось. Что ослушались председателя колхоза, конечно, возмущало, но вывело из себя то, что сапожными отворотами, вечно замызганными на работах в поле, елозили сейчас по дощатому полу, всегда добросовестно выдраенному кашеваром до безупречной чистоты, к тому же, непременно навощённому свечным воском до лоска. Где только брал столько воска. Подозревал я, что экономил Хлеб на Зяминых сладостях, на той же коле, чтоб выменять у ребятни из соседней деревни Мирное свечные огарки. Рвению кашевара я благоволил, ставил в пример, но чистоты в спальном бараке у полеводов как не было так и не появилось, потому-то я однажды и потребовал в сердцах не только в тамбуре бушлаты оставлять, но и боты скидывать.