У Бунина в «Темных аллеях» есть рассказ «Начало», где двенадцатилетний гимназист впервые не то что вкушает, как мужчина, запретный плод, а вдруг чувствует себя самцом, чье звериное чутье уже вышло охотиться на тропу страсти.

Так вот я, получается, вышел на эту тропу, по возрасту, чуть раньше гимназиста. Кому хочется улыбнуться, напомню слова Толстого, который, уже будучи в львиной славе, говорил: «От меня нынешнего до меня пятилетнего – один шаг».

Это произошло в спальне родителей. Она была маминой младшей, еще незамужней, двоюродной сестрой, то есть моей столь же юродной теткой. Но тогда я во все это, разумеется, не вникал. Я видел ее впервые, и мой глазной хрусталик, как я теперь понимаю, вспыхнул на нее, а попросту говоря, тетка понравилась мальчонке. И мне хотелось смотреть и смотреть на нее, но только украдкой, не выдавая себя.

И вдруг я, в какой-то момент потеряв ее из виду, заглядываю в спальню и вижу на краешке широкой кровати поверх не расправленной постели, одетая, лежа на правом боку лицом ко мне, спит она, сморенная, очевидно, ранним подъемом и не близким путем. Ее оголенные колени были сомкнуты, а сложенные ладошка к ладошке руки были всунуты между бедер вместе с краем юбки. Только зверь мог почуять здесь зов плоти – и я почуял. Я испугался, что она проснется, и убежал. Но зов-то остался. И я осторожно, чувствуя, что совершаю запретное, заглянул в спальню опять: мои (ну, в смысле, ее, но все равно – мои) сложенные ладошки так и были всунуты между ее бедер.

Вот с тех ладошек я и начался, несмотря на то что спящая красавица так и продолжала спать сном мертвой царевны.

В последний год перед школой меня отправили в садик. Там я и увидел Лиду.

Мои ладошки, как братья-близнецы, сами тянулись к ней, но тайно, боясь коснуться ее, потому что она смотрелась так, точно ее охраняют, и ладно бы только семь, а то все тридцать три богатыря, да еще с ними дядька Черномор, в смысле, тетка, в лице воспитательницы. И страх сжимал сердце и руки опускались. Смотреть на Лиду было мучением, особенно когда она спала в тихий час, через две кроватки от меня, всегда укрытая и спиной ко мне.

Однажды, когда готовились к такому сну, мои безумные руки улучили момент и обняли ее.

– Иа-а-а!! – завизжала она, словно зовя прозевавших меня богатырей-охранников.

Я испуганно отскочил и оказался в лапах подоспевшей черноморши-воспитательницы.

– Иа-а-а! – хоть и тише, но смысл был тот же, завизжала и она, точно я в самом деле обманул охрану и совершил преступление.

А я-то, наоборот, совершил подвиг: «Иа-а-а!!!» – ликовал я про себя.

Но Лида не поняла моего геройства, точно я был нарушитель устоев и должен был вначале, первым делом, выслать вперед сватов, и уж потом сам броситься грудью на амбразуру. (То-то был бы подвиг – по трупам сватов в бессмертие).

Но, несмотря на то что я остался жив и чувствовал себя героем, я все равно испугался – я увидел, что по-мальчишески беззащитен перед ее богатырским непониманием. Мне оставалось только прикинуться ее тридцать четвертым телохранителем – но куда было девать мои непослушные ладошки?!.

Так и проходил я до конца садика, держась от Лиды на расстоянии вытянутой руки.

В школе мы оказались в одном классе. Я не видел ее целое лето, и ладошки мои сразу зачесались. В первый день мне очень хотелось попасть за одну парту с ней, но нас рассадили по разным рядам.

И с тех пор, в каком бы положении я не находился в классе – сидел, стоял, двигался – я не просто бросал взгляды на нее, но я прямо-таки забрасывал, как невод, глазную сетчатку, и не ради какого-то мелкого улова, как ее затылок с двумя косичками, ухо, щека, профиль носа с крутым лбом, а в отчаянной надежде, хоть раз поймать на себе золотую рыбку ее взгляда. Но, сколько я не браконьерничал в ее заповедных водах, на берег каждый раз вытаскивал одно разбитое корыто.