Два следующих дня у меня никак не получалось встретить Таню, как бы случайно, хотя я и ходил исключительно там, где она вероятней всего могла появиться. И вот на третий день наконец встретил, вместе с подружкой, моей соседкой этажом ниже, к кому, кстати, Таня и пошла тогда, после нашего бального утра. Они, как тут же выяснилось, шли к Тане домой. Я по-свойски пристроился к ним, будто бы проводить их. Но мы не прошли и половину пути, как хлынул ливень, настоящий, библейский, когда разверзаются хляби небесные. Мы побежали к Тане, к ее одноэтажному деревянному многоквартирному дому, где она жила вместе с матерью, которая в тот час была на работе.

Мы, ошалелые, вынырнули из потопа и стояли в дощатой передней, заливая ее стекавшей с нас водой. Это было что-то небывалое. Мы с Таней вбежали на кухню, где она сдернула с веревки большое махровое полотенце, набросила мне, закрыв и лицо, на голову, точно спасительный покров от коварной простуды, и начала, неистово растирая, сушить мои длинные волосы, как будто ей немедля нужно было убедиться, что они не искусственные, а каждый волос мой, настоящий. Я смиренно стоял, весь в ее власти и, по-детски млея, хотел только одного – чтобы потоп никогда не кончался. А Таня вдруг открыла мое лицо и в припадке безумной нежности покрыла его поцелуями, как лицо собственного дитяти, которого она только что спасла от верной смерти. И ведь я действительно чуть не умер – от никогда не испытанного блаженства. И все это без слов – только руки, глаза и губы… руки… глаза… губы…

Я так и не сказал Тане: «Я люблю тебя». Видимо, вино любви во мне тогда еще не забродило, чтобы по-мужски развязать мой язык. А безмолвно блаженствующий мальчик, видимо, не удовлетворял жизненных амбиций Тани. И после потопа, который я не смог остановить, как останавливают, будто бы, прекрасное мгновенье, жизнь каждого из нас потекла своим руслом, и мы боле не встречались. И только по прошествии лет, когда я уже стал мужчиной, самцом, что не представляет себе жизни без женщин, но при этом каждый Новый год, как мальчик, ждет чуда, меня как-то в один прекрасный день внезапно пронзило понимание того, что Таня и есть моя первая любовь, чистая, нежная, неприкосновенная до боли, как ожог на всю жизнь.

И все-таки мне суждено было объясниться с ней, через тринадцать лет после школы – столько я не видел ее. К тому времени я уже слышал, что ее жизнь не задалась, даже и во втором браке; еще о смерти ребенка, а еще как-то мне доверительным шепотом (потому что тогда по-другому об этом и не говорили) сказали о ней в связи с наркотиками, но ни разу никаких подробностей я не касался.

Встреча наша произошла в конце июня. Я случайно встретил самую высокую в нашем уже далеком десятом «б» девушку, и с ней была какая-то неприметная худая женщина, на которую я даже не глянул, а только так, боковым зрением. Мы стояли с высокой одноклассницей разговаривали, и я вспомнил Таню, так, без всякого чувства, просто памятуя о том, что у них с Таней были достаточно теплые отношения.

– Да вот же она, – удивившись на меня, оглянулась высокая одноклассница назад к своей спутнице – я перевел глаза – глаза мальчика, что помнили ни в огне не горящую, ни в воде не тонущую Афродиту.

Женщина-Таня, неловко прикрыв беззубый рот, сказала что-то о родах и о выпавших зубах, которые она скоро обновит. Мальчик встретил свое чудо и онемел от кома в горле.

– А я смотрю, вы молчите – думала, так и надо, – как ни в чем не бывало продолжала высокая одноклассница.

– Как же я могу молчать, ведь Таня моя первая любовь, – проговорил я, отвечая высокой однокласснице, а глядя на страшную Таню, но подбадривая не столько ее, может быть, сколько готового расплакаться мальчика.