– Бритта!

Миновав маленькую прихожую, двигаясь в сторону музыки, вошла в гостиную. И остановилась как вкопанная. Она словно пыталась охватить одним взглядом всю картину во всех многочисленных подробностях.

Там… была Бритта. Она лежала на полу, на спине, глаза широко открыты, на лице недоуменное выражение, и в первый момент Софи подумала, что сестра случайно упала и ей нужно помочь подняться. Софи хотела было шагнуть к Бритте, но заметила кровь и замерла на месте. Из комнаты как будто выкачали весь кислород. Все стало черно-белым, она видела все черно-белым. Ни воздуха, ни звуков, ни красок – только этот ужасный натюрморт. Светлые волосы Бритты, ее темное платье, белый ковер, осколки, опрокинутый стакан, белые цветы, слетевшая с ноги черная сандалетка, кровь, совершенно черная. Она сочилась из Бритты и растекалась вокруг.

Софи начала хватать ртом воздух, и вдруг разом обрушилась музыка, оглушительная и страшная. All you need is love, la-da-da-da-da. И снова появились краски – разом, – и Софи видела только его – глубокий, сияющий красный цвет.

И пока потрясенная Софи пыталась осознать увиденное, то, что предстало перед ней, краем глаза она вдруг заметила в углу комнаты какое-то движение. В панике она повернулась туда и поняла, что это всего лишь занавеска у двери на террасу, которую колыхнул сквознячок. И тут она увидела призрака. Он замер неподвижно, как зверь в засаде, как будто бы Софи могла его обнаружить, только если он пошевелится. Он стоял у открытой двери на террасу и смотрел на Софи. Потом он исчез.

Испуганно смотрю на Норберта, моего издателя, который давит пальцем на кнопку звонка.

– Не прошло и полгода, – говорит он и протискивается мимо меня в дверь, без всяких «привет» и других намеков на вежливость. Вместе с ним через порог в дом врывается первое дуновение зимы. Хочу что-то сказать, но никак не подберу подходящую фразу.

– Ты что, окончательно сбрендила? – орет Норберт.

Буковски набрасывается на него, пес любит моего издателя. Впрочем, не надо этому придавать слишком большого значения – Буковски вообще всех любит. Норберт явно расстроен, но все-таки слегка треплет собаку по загривку, а когда поворачивается ко мне, меж бровей снова залегает суровая складка. Честно сказать, я чертовски рада его видеть, но не таким взбешенным. Норберт, конечно, законченный холерик, но вообще он очень добродушный парень. Он просто все принимает близко к сердцу: политиков, которые с каждым годом становятся все тупей и тупей, издательское дело, которое с каждым годом неуклонно деградирует, авторов, которые с каждым годом становятся все более алчными. Всем известны вспышки гнева Норберта и его трагические тирады, которые в минуты особой ярости он нашпиговывает крепкими словечками с горячо любимого им юга Франции: «Putain!» («проститутки») и «Merde!» («срань»), А когда дела идут уж совсем плохо, приходится прибегать к их комбинациям.

– Что случилось? – спрашиваю я, как только обретаю дар речи. – Я думала, ты во Франции.

Он фыркает.

– Что случилось? Это я тебя хочу спросить, что происходит?

Честно говоря, я понятия не имею, отчего он так бесится. Мы уже столько лет работаем вместе. И потом, мы друзья. Что я такого сделала? Или, может, забыла что-то сделать? Увлекшись своим детективом, упустила что-то важное? Ничего не понимаю.

– Может, ты сначала войдешь, для порядка, – говорю ему я и иду на кухню.

Готовлю кофе, наливаю воды в стакан, ставлю перед ним. Норберт, уже без приглашения усевшийся за стол, встает, когда я оборачиваюсь к нему, он слишком расстроен, чтобы сидеть.