И последнее, тоже главное. Не мельчи. Помни о величии замысла. Даже если пишешь о бабочке, вселись в нее и взлети вместе с ней, представь, что она полноценный житель планеты и Вселенной и что у нее, как у тебя и у любого существа, есть свои проблемы и своя глобальная судьба. Не забывай, нет мелких тем, все зависит от взгляда. Так учил Лунгин.

Теперь, пожалуй, все. Ничего более не надо. Есть у тебя в голове живая история, знаешь законы жанра и профессии, садись и пиши; пиши, но будь осторожен: не засуши историю, не сбей с нее пыльцу подробностей, которые только и делают историю живой. Этому тоже учил их Лунгин.

Долгими немыми вечерами подмастерье Натапов сидел за своим «Стражем». Он медитировал, чтоб отворить душу, он молился, он впадал в транс или смотрел на жизнь простым и трезвым взглядом – все шло в дело. Он вспоминал свои самые лучшие мысли и подбирал к ним самые точные, единственные слова, какими мог увековечить их на бумаге. Он не боялся быть банальным, он боялся быть неискренним. К счастью, он быстро понял, что искренность не бывает банальной.

Наконец через труды и муку он спел свою песню, показал черновой вариант Лунгину и даже успел получить его благословение. «Канва готова, осталась вышивка», – сказал Лунгин, но окончания работы уже не застал.

Смерть учителя мобилизует на продолжение подвига. Натапов закончил сценарий, перекрестился, сплюнул, матюгнулся и отослал его на конкурс. Была не была.

Десятого июля пропели для Натапова фанфары судьбы.

Они выбрали для этого самое подходящее время.

День был жаркий, горький, удушливый, как и все то чертово лето; где-то горели торфяники, гарь стелилась над Москвой, заползала в квартиры, царапала горло и натурально душила. Наташа потела в универе, Натапов с утра освежался пивом; к двенадцати, выплеснув в стакан последнюю порцию желтой пенной прохлады, он почувствовал приступ острого недопоя. Обшарив квартирные закоулки, свои и Наташины карманы, надыбал денег еще на пять бутылок и поспешил в магазин.

Уже позже, когда все случилось, он вспомнил, что в те минуты совершенно забыл, что сегодня десятое, а думал лишь о том, что если найти пиво подешевле, хватит на шесть бутылок. Люди интересны не только тем, что помнят о самом важном, подумал Натапов, но и тем, что способны о самом важном благополучно забывать.

Козочка в мобильном объявилась в самый правильный момент: когда он, путаясь с мелочью, расплачивался в кассе за пиво. Он чертыхнулся, изловчился, но кнопку все же отжал и вдруг!.. «Ваш сценарий “Страж” занял второе место, – пролепетала коза. – Награждение состоится пятнадцатого, в шесть вечера, в Союзе кинематографистов на Васильевской улице. Поздравляю».

Натапов замер с телефоном в руке. О событии душераздирающем и рубежном, разделяющем серую жизнь от сверкающего почестями подвига, ему сообщили так безлико и скучно, словно позвонили с почты с просьбой зайти за залежавшейся бандеролью.

Натапова качнуло. Его, словно оглоушенного, вытащенного из воды и лишенного привычного кислорода оттеснили от кассы; с пакетом пивных бутылок он застрял в стороне, отрешенно наблюдая за магазинной суетой и думая о том, что как это странно: его победа совершенно никого не волнует. Казалось, все и каждый должны были бы его поздравлять и с глазами горящими, полными восхищения, славить как великого человека. Ничего этого не было. Катились тележки с постылой жрачкой, протягивались мятые деньги, звенели монеты сдачи, чирикали кассы.

«Им не нужна моя победа и мое кино, – подумал Натапов. – Им нужны попкорн, пепси, темнота и ляжка подружки справа или слева. И очень хорошо. Значит, я должен писать так, чтоб они забыли о попкорне и подружке, чтоб, впившись в экран, застыли с открытыми ртами на полтора, два часа, в течение которых я вложу в них порцию добра, высоты и света. Я буду так писать. Я победил. Привет тебе, швед Левинсон. Кто оказался прав?»