«Лалы, не лалы, — прикладываю я платье, разглядывая себя в большом зеркале, — только этой гордячке, Коннигейл, может, и обидно, а я свою судьбу выбрала сама. Когда хочу, тогда и дура».

И очень хорошо, что сегодня вечером будут посетители. Наконец, последние новости послушаю. В борделе-то они из самых верных источников, из первых уст.

Эх, мне бы ещё мою книжечку с записями, а то это внешность у меня только девичья, а память уже не та. Но ничего, освежу постепенно. Всё же вид из окон борделя совсем не тот, что из окна королевской опочивальни. И люди не те, и отношение, да и жизнь совсем не та. Но это теперь моя жизнь. Сама я её и буду устраивать.

4. Глава 4. Георг

Свет в большом тронном зале слепит так, что хочется зажмуриться.

Слепят золотые эмблемы Благородного Пса. Режет глаза от бело-серых полотнищ флагов. Даже зелёная полоса между белым и серым заставляет щуриться. Словно снег, давно растаявший за окном, перебрался на стены. И это так символично: белый снег на увядшей зелени травы и свинцово-серое небо над ним.

Белый, изумрудный, серый — цвета короны. Свинцово-серый — мудрость. Снежно-белый — чистота и непорочность. А тёмно-зелёный… кто говорит, символизирует надежду, кто — молодость и летнюю зелень, а некоторые неоднозначно намекают на фей и «травников», что поклялся защищать род Рекс.

«Пусть помыслы твои будут чисты, решения — мудры, а душа — молода», — напутствуют каждого нового правителя в нашем роду.

А я закрываю глаза, слушая, что там бубнит канцлер, и думаю только о том, что просто нужно больше спать. И собираться, если не в малом тронном зале, что навевает слишком много воспоминаний, то хоть в зале для заседаний, где всем можно сесть.

Но сегодня я хотел напомнить себе, что жив. Что я требовательный, суровый и властный. Одним словом, тиран, твою мать. А ещё надеялся, что хоть в этом зале почувствую возложенную на меня ответственность и воспряну духом. Но пока чувствую только тяжесть короны, жёсткость трона, усталость да уверенность, что нужно больше спать.

— Клодвиг, я понимаю, что ты всего лишь канцлер, но меня здесь вообще не должно быть. Как вы собирались справляться без меня? — открываю глаза.

И, заложив карандашиком, закрываю блокнот, исписанный рукой женщины, за которую я отдал бы и этот трон, и эту ортову страну, и эту огову жизнь. Но по иронии судьбы как раз трон у меня есть, проблемы есть, жизнь есть, а вот женщины нет. И орт знает, зачем без неё мне всё это надо!

— Дамиан? — перевожу тяжёлый взгляд на Фогетта, застывшего каменным изваянием со сложенными на груди руками. — Как глава престола Эклесии Ортогонале, Новой церкви, провозгласившей возврат к старым теологическим традициям и независимость своей религии, что скажешь ты?

— Мы не готовы к эпидемии, Георг, — вздыхает он слишком тяжело для государственных проблем, которые ещё кажутся ему чем-то вроде детской игры, где оступившись, всегда можно попросить помощь взрослых. Хотя не так уж он и бестолков, как кажется из-за его смазливой внешности. Не так уж глуп, как он порой себя вёл. И совсем не слаб, хоть и требуется ему пока поддержка моей твёрдой руки.

— Мы и к зиме не были готовы, но она не за горами. И к войне, но она предстоит. Эпидемия всего лишь ещё один пункт в длинной череде обязанностей. И это как дорога, которая никогда не кончается.

— Может, у Дарьи Андреевны были какие-нибудь записи на этот счёт? — кивает канцлер на книжечку у меня в руках.

Да, там написано: «Как во всём этом чувствую себя я? Счастливой. Нужной. Главной в его жизни. Любимой. Каждый день он наполняет этот большой каменный дом светом, нашу постель — теплом, а мою жизнь смыслом».