– Именно, что революция! Мы изменим рынок труда до неузнаваемости. Вычеркнем из расходов этих спорящих до хрипоты за каждый медяк бездельников! Только представьте, как упадут цены на ресурсы! Как возрастет объем заказов для наших мануфактур, и во сколько раз подорожает их продукция! – голос его сделался жёстким, властным. – Ганза по праву займет место не только финансового гегемона, но и промышленного! А всех, кто встанет на нашем пути, мы раздавим… Нет! Оставим ни с чем на обочине дороги, безнадёжно вырвавшись вперёд!

Назир слушал эту речь и поверить не мог своим ушам. Настолько выводы его начальника отличались от его собственных. Это и вправду будет революция – именно её устроят игроки, оставшиеся без работы и доведенные до отчаяния ростом цен. Потому что, и эльф это знал как никто, даже если ресурсы подешевеют в сотню раз, ценник товаров на полках магазинов не дрогнет в сторону уменьшения ни на копейку.

Сбоку к Назиру незаметно подошёл Салих и, поигрывая улыбочкой, не оставляющей никаких сомнений касаемо его намерений, сказал полушепотом:

– Не нужно сомневаться. Игру ждут большие перемены. Глобальные, я бы сказал. Вопрос лишь в том, какую роль выберете вы сами в новом мире. Подумайте об этом.

Оулле Сависаар повернул голову и непроизвольно скривился, как от неприятного, но постоянного зуда. С самого первого посещения этого кабинета он испытывал все нарастающее раздражение. Причем раздражение того толка, что категорически отказывалось поддаваться определению и классификации. Выделению того самого ключевого раздражителя. Зато оно, помимо неизменного роста, охватывало новые и новые просторы.

В первый раз ему показалось, что здесь слишком светло и ярко. Да и высоковато – семнадцатый этаж. Старые армейские привычки твердили, что должно быть наоборот: темно, незаметно, приземленно, лучше даже подземлённо. Что именно это – превентивное лекарство от многих бед.

Затем Оулле обратил внимание на стены и окна. Первые можно было пробить снарядом, даже не заслуживающим упоминания калибра. Таким, что ты даже не станешь хвастаться тем фактом, что сталкивался с ним. Если, конечно, уцелеешь. Окна же были слишком большими и, несмотря на предоставляемый обзор, показывали слишком много. Не говоря уже об их отсутствующей прочности.

Не сразу, но Оулле словил себя на мысли, что ему также не нравится декор. Хотя кабинет в этом смысле мало чем выделялся на фоне подобных. Пожалуй, его можно было бы назвать стереотипным, если бы не наличие атрибутики «Земного Содружества» в ассортименте, придававшее ему нелепо патриотичный флёр. Тем не менее декор не нравился Оулле просто по факту своего существования, так как по армейскому определению являлся лишним элементом обстановки, вне зависимости от тематики. Если, конечно, это не была инструкция по выживанию при обстреле – такие вещи надо знать каждому.

Ещё Оулле не нравилось таллинское лето. Оно было солнечным, теплым, немного дождливым, чувствовалась близость моря, но в нем все равно чего-то не хватило. Возможно, мошкары или полуденного зноя того вида, от которого жизнь замирает на несколько часов, прячась в тени. А та, что тень не успевает найти, – вымирает.

Гражданская одежда также не пришлась Оулле по душе. Причём не только своя, хоть он и чувствовал себя в ней как последний клоун, к тому же беззащитный. Чужая его также не устраивала. Вот как понять, кто перед тобой такой, по цвету штанов, что ли? В армии с этим всё гораздо-гораздо проще.

Конечно, нашелся повод для раздражения и в лице врача. В прямом и переносном смысле. Оулле не нравился как этот человек сам по себе, так и то, что он из себя представлял в текущих обстоятельствах. Хотя придраться к вежливому, услужливому, своеобразно обаятельному мужчине где-то пятидесяти лет ещё надо было постараться. Именно здесь как раз один веский повод на фоне остальных-то у Оулле имелся. Доктор упорно делал вид, что они давно знакомы. Более того, будто бы они вместе служили в местах, откуда возвращаются либо инвалидами, либо братьями более близкими, чем кровные.