Но тут в избушке по левую руку распахнулось крохотное оконце; закрытое, оно казалось темно-синим – быть может, это снег в нем так отражался – и было столь крохотным, что лицо смотревшего из него человека целиком в нем не умещалось, только старческие карие глаза.

– Да вон он стоит, – донесся до К. дребезжащий старушечий голос.

– Это землемер, – раздался в ответ голос мужчины.

А вскоре и сам он, сменив у оконца старуху, выглянул и – без особой враждебности, просто как хозяин, озабоченный тем, чтобы перед его домом на улице был порядок, – спросил:

– Вы кого ждете?

– Саней, чтобы меня подвезли.

– Тут саней не бывает, – заметил мужчина. – По этой дороге проезда нету.

– Но ведь это дорога к Замку, – возразил К.

– Тем не менее, тем не менее, – повторил мужчина с какой-то странной неумолимостью в голосе, – здесь проезда нету.

Какое-то время оба молчали. Но мужчина, судя по всему, о чем-то раздумывал, ибо окошко, из которого валил пар, не закрывал.

– Дорога сегодня скверная, – заметил К., лишь бы втянуть мужчину в разговор.

Тот в ответ только буркнул:

– Да уж конечно. – Но немного погодя вдруг добавил: – Если хотите, могу вас отвезти на своих санях.

– О, прошу вас, – оживился К., весьма обрадованный предложением. – Сколько это будет стоить?

– Нисколько, – бросил мужчина и, заметив удивление К., пояснил: – Вы ведь землемер, значит, от Замка. Куда вас везти?

– В Замок, – мгновенно ответил К.

– Нет, туда не повезу, – столь же быстро отрезал мужчина.

– Но ведь я от Замка, – сказал К., повторяя мужчине его собственные слова.

– Может быть, – произнес тот с прежней неуступчивостью в голосе.

– Тогда везите в трактир, – решил К.

– Ладно, – согласился мужчина. – Пойду за санями.

Весь вид его говорил о чем угодно, только не о любезности, – скорее об испуге и своекорыстном, твердолобом интересе немедленно и любой ценой спровадить К., лишь бы тот не торчал здесь, перед его домом.

Ворота во двор распахнулись, и из них выехали небольшие, для легкой поклажи, сани, запряженные хилой лошаденкой; за санями шел мужичок, с виду не старый, но весь какой-то немощный, сгорбленный, вдобавок хромой, с изможденным обветренным лицом насквозь простуженного человека, которое на фоне обмотанного вокруг шеи толстого шерстяного шарфа казалось совсем уж сморщенным и жалким. Мужичонка был явно болен, на улицу вышел только потому, что очень уж нужно увезти К. отсюда. К. попытался на что-то такое намекнуть, но мужичонка отмахнулся. К. лишь удалось узнать, что он возчик и звать его Хомутенкер, а сани эти неудобные он потому только взял, что наготове стояли, выводить большие много времени уйдет.

– Садитесь, – буркнул он, ткнув кнутом себе за спину в сторону саней.

– Я рядом с вами сяду, – предложил К.

– Да я пешком, – сказал Хомутенкер.

– Но почему? – изумился К.

– Нет уж, я пешком, – убежденно повторил Хомутенкер и тут же закатился в приступе такого кашля, что ноги его ушли в сугроб чуть ли не по колено, а руки поневоле уцепились за облучок. К. ничего больше говорить не стал, уселся в сани, выждал, пока мужичка перестанет бить кашель, и они тронулись в путь.

Замок там, наверху, в этот час загадочно сумрачный, тот самый Замок, куда К. чаял попасть еще сегодня, опять от него удалялся. Но словно в знак кратковременного, как хотелось думать, прощания, оттуда вдруг грянул удар колокола, до того светлый и вдохновенно радостный, что от этого звона – а была в нем еще и щемящая боль – в первый миг тревожно заколотилось сердце, словно свершение того, к чему К. смутно влекло, таит в себе угрозу. Но вскоре большой колокол умолк и сменился слабым однозвучным перезвоном колокольчика, то ли оттуда, с горы, то ли из деревни. И однотонный этот перезвон как-то лучше подходил и к неторопливому ходу саней, и к облику их жалкого, но неумолимого возницы.