У автора не было цели указать, обличая, на те или иные пороки человечества, однако он прибегает к активному использованию тех же приемов, что и писатели-сатирики, доводящие создаваемые реалии (или же отдельные их черты) до настоящего абсурда при помощи гиперболизации и гротеска, тем самым вызывая эмоции острого неприятия и отвращения.

Ирония писателя однозначно более глубока и тонка, чем сатира. Улыбка его является символом крайней ранимости и философской мудрости, это своеобразная онтологическая печаль, которая обусловлена осознанием тщетности всех прикладываемых усилий. Ерофеев видит человека жертвой, а не кузнецом своего счастья или хозяином жизни. Тем более писатель не видит в человеке героя. Именно этим и определяется характер персонажей произведения, их абсурдность, аллегоризм, беспомощность и гротеск.

Ерофеев ощущает мир как что-то одушевленное, непостижимое и необъяснимое, и именно поэтому мир пугает своей хаотичностью. Как результат, поэма становится неким сюрреалистичным коктейлем, где стихийным образом соединились люди и цитаты, трагедия и комедия, явь и сон, правда и вымысел – все то, что сводит саму возможность познания и некоторого результата почти к показателю «ноль».

При помощи рационального подхода герои Венедикта Ерофеева оказываются не в состоянии принять, а также осилить отсутствие видимого смысла. В этом плане довольно показательными являются кажущиеся бессмысленными, к примеру, загадки Сфинкса Веничке. Абсурд начинает нарастать тогда, когда перед героем возникает «хор» Эриний и Суламифь – в качестве олицетворения неконтролируемых разумом и волей страстей.

Образ царя Митридата, который символизирует собой бренность земной власти, а также ее угрозу для маленького человека (такого, как Веничка) продолжает вереницу бессмыслиц. Именно этот царь становится одним из первых, кто нанес Венечке смертельные удары. И вовсе не имеет значения – в ужасном сне это происходит или в состоянии белой горячки.

Абсурдной является публика в «купе»: странные дед с внуком, черноусый человек в берете, жакетке и с бутылкой водки «Столичная», мужеподобная женщина с «черными усиками», «декабрист» в пальто.

Венедикт Ерофеев наделил свою поэму «Москва – Петушки» особыми звуками. К примеру, в ресторане Курского вокзала играет странная музыка с некими «песьими модуляциями», «льется ниоткуда сиплый женский бас». Нельзя не отметить также и фальшивую манерность Ивана Козловского, которая то и дело, что отталкивает.

Автор наполнил этот локус какофонией, тем самым формируя представление о нем как о средоточии хаоса и дисгармонии. К тому же он противопоставляет его внутреннему состоянию главного персонажа.

Другим проявлением абсурда в поэме Ерофеева можно назвать его трактат об икоте. Автор взял такое банальное явление и завернул его в пафосную обертку философский рассуждений, в которых соединялись терминология Канта, афоризмы латинского происхождения, Энгельс и Маркс, отрывки из Святого Евангелия и Достоевского. Идея низменного физиологического порядка стала своего рода поводом для глубокомысленных рассуждений о свободе и роке, о соотношениях необходимости и случайности, порядка и хаоса.

По мнению религиоведа и историка Алексея Муравьева, поэма «Москва – Петушки» Венедикта Ерофеева – это ни что иное, как повествование апокалиптического характера о путешествии к Богу: «Главный герой поэмы «Москва – Петушки» едет к Богу, но доехать возможно только, если выпотрошить и опустошить себя, пройдя, в конечном итоге, через смерть. Четыре человека, о которых повествуется в этом тексте, являются четырьмя Всадниками апокалипсиса.