Когда Мэй родилась, ее отцы бросили монетку, чтобы решить, чью фамилию она будет носить. Ответ на более насущный вопрос – кто из них ее биологический отец – они договорились сохранить в тайне. Но чем старше она становилась, тем очевиднее становилось, чьи пловцы выиграли эту гонку. Второй ее отец – па – высокий, широкоплечий, со спортивной фигурой, иссиня-черными волосами и темно-голубыми глазами. Они с Мэй – полные противоположности. «Ну, – всегда говорит он, когда она спотыкается на ровном месте или тянется взять что-нибудь с верхней полки, – по крайней мере, я выиграл тот чертов жребий с монеткой».

Папа хлопает в ладоши.

– Давай же! – уж как-то слишком воодушевленно обращается он к Мэй. На нем фирменный твидовый пиджак, хотя сегодня в его расписании было лишь собрание кафедры. – Включай запись!

Мэй качает головой.

– Думаю, мне нужно сделать это в одиночестве.

– Ты права, – отвечает папа. – Конечно. Хочу лишь возразить, что…

– Ну вот, опять ты за свое!

– …ты все лето пытаешься сделать это одна, и очевидно, тебе не удается. Так что, возможно, немного моральной поддержки тебе не повредит.

Мэй раздумывает несколько секунд, потом разворачивается к ноутбуку и открывает крышку. Облака на экране едва уловимо начинают менять форму: сначала превращаются в кролика, потом в гитару, потом в волну. Мэй наклоняется и вновь останавливает видео.

– Нет. Прости. Не могу.

– Почему не можешь?

– Потому что, – отвечает она. – Мне нравится этот фильм. Или, по крайней мере, нравился.

– Ладно, давай будем считать, что он ужасен.

– Что?

– Представим, – продолжает папа, – что это самое ужасное из всего, что кто-либо когда-либо делал. Колоссальный провал в области кинематографии. Фиаско, которое едва можно вообразить.

Мэй растерянно моргает.

– И это ты называешь моральной поддержкой?

– Следуй за ходом моих мыслей. Я стараюсь.

– Ну ладно… согласна, возможно, это отстой. Будь это не так, я бы оказалась среди тех четырех процентов людей, которых приняли. Но меня среди них нет, и теперь я не знаю, смогу ли выдержать эту пытку – посмотреть свой фильм их глазами.

– Ага! – говорит папа. – Вот именно! Знаешь, как часто мои студенты презрительно фыркают, увидев картины, которые я показываю им на занятиях? «Профессор Уэбер, вы же понимаете, что это просто красный квадрат, правда? Я смог бы нарисовать такой даже во сне». Но дело в том, что такие ребята – ослы.

Мэй смеется.

– Ты пытаешься сказать мне, что люди, заседающие в приемной комиссии Университета Южной Калифорнии, – ослы?

– Он пытается сказать, что искусство субъективно, – говорит появившийся в дверном проеме па. Судя по костюму и галстуку, он только что вернулся из галереи. – То, что им не понравился твой фильм, еще не значит, что он настолько уж плох. И то, что они рассматривают его с другой точки зрения, не значит, что тебе нужно поменять свою.

– Вообще-то, – с улыбкой подхватывает папа, – я тоже говорил об ослах. Но у него получилось лучше.

Па качает головой, по-прежнему глядя на Мэй.

– Ты очень гордилась этим фильмом, – улыбаясь, продолжает он. – Не вижу причин, почему ты не можешь продолжать гордиться им.

Мэй снова переводит взгляд на ноутбук.

– Гаррет всегда говорит…

Оба ее отца приглушенно стонут.

– «Гаррет»! – передразнивает ее папа, так сильно закатив глаза, что Мэй боится, как бы они там не застряли. Она понимает, что он просто шутит, – они ведут себя так, какого бы мальчишку она ни привела домой. Но Гаррет ездит на ярко-красной машине и живет на элитной Парк-авеню, что еще больше их раззадорило.

Па отстраняется от косяка, входит в комнату и садится на кровать рядом с папой, касаясь его плечом.