– Кажется, во время нашей встречи мехов на ней не было, – внес свою лепту Джулиан, – но одета она была очень мило.

– Надеюсь, она не будет отвлекать вас от написания проповедей, Джулиан, – сказала я в шутку. – Нас, верно, ждет сокращение речей с кафедры, едва въедет миссис Грей.

Рассмеявшись, Джулиан встал из-за стола.

– Надо возвращаться к краске, не то комнаты останутся непригодными для жилья. Работа теперь будет в радость, раз уж я знаю, что, высохнув, тон станет светлее. Сегодня я определенно кое-чему научился.

Уинифред нежно улыбнулась ему вслед.

– Мужчины совсем как дети, правда? Донельзя счастлив, когда делает что-то, с чем можно перепачкаться. А теперь, Милдред, может, проставим цены на вещи для базара?

Мы мирно провели полчаса, перебирая присланный хлам и строя домыслы насчет миссис Грей.

– Джулиан по сути ничего и не сказал о том, какая она, – пожаловалась Уинифред.

– Надо думать, женщин такого типа и возраста трудно описать, если только они не поразительные красавицы.

– Как чудесно было бы, окажись она поразительно красива! – Уинифред откинула со лба растрепанные седые волосы.

– Ну, не знаю, – протянула я. – Возможно, будь она к тому же еще и милой, однако красивые люди не всегда таковы.

– Но она же вдова священника…

– Боже ты мой! – рассмеялась я. – Об этом-то я и забыла! – Эти два слова уже казались своего рода магическим заклинанием. – Значит, она должна быть не только красивой, но и доброй. Как-то даже чересчур. Откуда нам знать, как умер ее муж? Может, это она свела его в могилу.

Вид у Уинифред сделался такой шокированный, что она отбросила глупые фантазии и вернулась к определению цен на поношенную одежду, чучела птиц, старую обувь, клюшки для гольфа, трактаты по теологии, ноты популярных танцевальных мелодий тридцатых годов, каминные решетки и рамки для фотографий – хлам во всей его красе.

– Интересно… – задумчиво произнесла вдруг Уинифред. – Интересно, а какое у нее имя?

Великий пост в этом году начался в феврале, и погода стояла холодная, с ледяным дождем и пронизывающим ветром. Контора, где я вела дела моих обедневших дам, располагалась в Белгравии, и по средам я обыкновенно ходила на дневные службы в Сент-Эрмин.

Церковь сильно пострадала при бомбежке, и пользоваться можно было только одним нефом, поэтому он всегда казался переполненным – даже сравнительно небольшому числу прихожан приходилось тесниться в неповрежденном проходе. Это давало нам ощущение сплоченности и отделенности от остального мира, поэтому паства напоминала мне первых христиан, окруженных, надо признать, не львами, но суматохой и суетой обеденного перерыва в будний день.

В Пепельную среду я, как обычно, пошла в церковь с миссис Боннер, еще одной нашей сотрудницей, которую привлекал главным образом сам проповедник, так как, по ее собственному признанию, она любила хорошие проповеди. Мы поспешно съели ленч (безвкусные спагетти, за которыми последовал передержанный пудинг – самая подходящая еда для Великого поста, как мне кажется) и пришли задолго до начала службы. Пробравшись через развалины, где были сложены грудами сорванные настенные плиты, случайная урна или голова херувима, мы наткнулись на маленькую седенькую женщину, разогревавшую кофе в сковородке на примусе, что казалось совершенно неуместным посреди такого разорения.

Миссис Боннер удобно устроилась в ожидании удовольствия и стала разглядывать входящих, точно присутствовала на светской свадьбе. Боюсь, она нашла их не слишком интересными, поскольку это были различные конторские служащие да несколько старушек и унылых старых дев, которые повсюду составляют часть паствы. Исхудавший священник в порыжелой черной сутане маячил у двери, а его жена суетилась среди входящих, стараясь помешать им последовать естественной склонности и сгрудиться в задних рядах, не оставляя места для опоздавших.