– И как успехи?
– Зря вы язвите.
Саня отхлебнула кофе. Горький.
– А о чем вы хотите поговорить?
– Мне показалось, Александра, что этот разговор нужен именно вам. Знаете, когда вы стояли у постамента со свечками, вы показались мне безумно одинокой. Мне подумалось, что вам кого-то не хватает. Кого-то очень нужного и родного.
– У меня нет родных, и я вам уже сказала, что почти не знала родителей. Они ушли на долгую вахту – и с концами.
– Вахта – это строительство Купола? – заметив слегка удивленное лицо Сани, мужчина продолжил: – У вас восточноевропейский акцент, я сразу понял, что вы из Союза.
– И что?
– Да это, в общем, роли не играет. Ддело ведь совсем не в родителях. Они могли бы быть живы. Но вы могли быть не близки. Вы могли бы не найти общих точек соприкосновения, у вас могло не быть общих интересов, они могли бы не одобрять ваш выбор – как и вы их.
– Или они могли бы поддерживать меня в трудную минуту. Я могла бы обратиться к ним, когда мне плохо и трудно, – в Сане начала закипать злость.
– А могли и не поддерживать.
Саня посмотрела на пастора со смесью недоумения и гнева.
– Знаете, тут очень холодно. Не в вашем доме. На улице. Рейкьявик холодный. И Исландия вполне оправдывает свое название. По крайней мере, с Куполом и в новой Солнечной системе. Мне холодно. Мне очень холодно. Но мне некому об этом сказать, понимаете? – Саня сжала кружку в руках так сильно, что казалось, та вот-вот треснет. – Понимаете? Вы тут про одиночество хотите поговорить? Ну давайте. Мне одиноко, потому что мне некому позвонить и сказать, как тут холодно. Мне одиноко, потому что нет в этом гребаном подкупольном мире никого, кто мог бы сказать мне: «Купи теплые носки!» или «Крепись, будет теплее!» – голос девушки дрожал, дрожала чашка, кофе грозил выплеснуться на руки. – Понимаете? Без всей этой эфемерной хуйни могу сказать, что мне одиноко, потому что некому сказать, что мне холодно!
– Вам необходимо, чтобы вас согрели, да?
Саня помотала головой.
– Нет. Вы меня вообще слышали? Мне некому позвонить и сказать, как мне холодно.
– Александра, родство определяется не кровью, а общей болью. И больше ничем.
– Н-да? Знаете, понятия не имею, о какой такой общей боли вы говорите.
Арнальдссон цокнул языком.
– Александра, у каждого в этом мире есть тот, кого мы можем назвать единомышленником. Не обязательно родитель, или ребенок, или вообще родственник, как я и сказал. Я уверен, вы его встретите, если еще не встретили. У вас есть друзья и любимый человек?
– Есть подруга, если можно так сказать. И есть один парень. Но я не думаю, что могу назвать кого-то из них родными-родными.
– Значит, у вас все впереди. В конце концов, есть еще один мир, – пастор кивнул на окно, в котором едва заметно виднелась планета-близнец.
– А толку от того, что этот мир рядом.
– Не скажите, – мужчина тепло улыбнулся, – наука не стоит на месте. Я просто уверен в том, что рано или поздно вы найдете того, кому сможете пожаловаться на морозы.
В Рейкьявике была одна церковь. В Акюрейри – другая. Мощная. Очень мощная церковь. В темноте она подсвечивалась. В городе, по слухам, жили несколько сотен человек. Удивительно много для этой деревни. Наверное, когда-то Акюрейри был большим, но сейчас он микроскопический. Щемило грудную клетку. Который день щемило. Саня лежала на скамейке с вытянутыми руками. Здесь, в этом месте на краю Земли, Сане отчего-то удавалось заглушить мерзкое чувство одиночества, которое, как злобная собака, грызло ее грудь. Собака выла, и выла, и грызла грудную клетку. Сане казалось, что ее кто-то зовет. Но кому она нужна в этом мире? Да и в соседнем – тем более. Никому.