«….Считались божьими помазанниками» – это уже о народной, то есть полуфольклорной точке зрения на историю. С этой точки зрения в фигурах сыновей Ирины Годуновой и Натальи Кирилловны Нарышкиной тоже обнаруживается поразительно много общего: и тот и другой носят имя «Пётр»; и тот и другой отмечены в истории клеймом «самозванства»; про первого рассказывали, будто на вопрос Годунова Ирина ответила брату, что родила девочку, и про второго – что царица Наталья родила девочку, подмененную позже мальчиком. Даже имя крестной матери Петра I – «Ирина» – совпадало с именем сестры Годунова, считавшейся в народе матерью Петра Медведьки^>6. А прозвище настоящей матери Петра I, Натальи Кирилловны, возглавлявшей при московском дворе «партию Нарышкиных», было – «Медведиха» или «Медведица»^>7. Правда, сам Пётр Медведька спустя сто лет как бы раздвоился: на законного царя Петра I и на помышлявшего о царской короне «расстригу Медведева». (О тайных замыслах монаха Сильвестра Медведева, приближённого царевны Софьи, известно из следственных актов, а также из рукописи «О новорасстриге Медведеве», хранившейся в бывшей Синодальной библиотеке под № 252. У другого же, ещё более вероятного кандидата в цари при Софье – у князя Василия Голицына – имение под Москвой тоже называлось, как ни странно, Медведково^>8.)

Виден, впрочем, в раздвоении образа и менее виртуальный, хотя тоже парадоксальный, смысл: Пётр Медведька, являясь типичным порождением эпохи самозванцев, не вызывал в народе, судя по тексту «Сказания», сомнений в своем царском происхождении; Пётр I же, будучи законным царем, нередко имел дело с народным взглядом на себя как на самозванца. Природу этого парадокса хорошо понял В. О. Ключевский: «Сначала перед народом прошел ряд самозванцев, незаконных правительств, которые действовали по-старому, иногда удачно подделываясь под настоящую привычную власть; потом перед глазами народа потянулся ряд законных правителей, которые действовали совершенно не по-старому, хотели разрушить заветный гражданский и церковный порядок, поколебать родную старину, ввести немца в государство, антихриста в церковь»^>9. То есть, по мысли В. О. Ключевского, общее впечатление, вынесенное народом из политических событий XVII столетия, было по преимуществу впечатлением о ненормальности происходящего. Это-то впечатление и должно было связать в народных глазах начало и конец XVII в. неким подобием смыслового единства.

Гораздо более нормальное, то есть закономерно объяснимое смысловое единство представляют собой начало и конец XVII в. в глазах самих историков: с их точки зрения, промежуток времени между относительно устойчивыми укладами Московской Руси и имперской России и не может рассматриваться иначе как целостность переходного характера. Еще важнее то, что всю эту целостность насквозь пронизывает и собственная внутренняя логика. Ведь, во-первых, петровские реформы явились лишь наиболее зрелым выражением политического курса, намеченного ещё Годуновым и продолженного всеми последовавшими затем самодержцами Романовыми. А во-вторых, далеко ещё не исследована та странная связь, которая существовала между главными конкурентами Бориса Годунова по борьбе за высшую власть боярами Романовыми и первым самозванцем – их бывшим дворовым человеком Григорием Отрепьевым. (Последний, по мнению некоторых историков, воспитывался Романовыми в убеждении законности своих царских прав, а придя к власти, вернул своих опальных покровителей из ссылки и назначил старшего из них, Филарета, ростовским митрополитом.) Еще меньше исследована связь Романовых со вторым самозванцем – с так называемым Тушинским вором, происхождение которого считается тёмным (кстати, О. М. Бодянский пытался отождествить его с героем «Сказания о Петре Медведьке»). Разумеется, начинать исследовать эту связь сегодня – дело почти безнадежное; за триста лет господства династии Романовых любые порочащие их сведения, если они и были, в принципе не могли сохраниться. Но тем не менее известно, что именно Тушинский вор провозгласил Филарета (Федора Никитича Романова) московским патриархом – при живом патриархе Гермогене – и что по обязательству именно Тушинского вора Петр I спустя почти столетие был вынужден уплатить полякам долг в 6000 золотых