Когда же Годунов, от Феодора избавившись, сам на царстве московском сел, а Ирину в черницы постриг, то узнал от своих вещуний, что царевич Димитрий, про убийство которого он и думать забыл, жив. А тут еще слух прошёл по Москве, что Димитрий обитается в Крыму. Тогда Борис пошёл к своей сестре, матери Петровой, в тот монастырь, где она была черницей, и там допытывался у неё о Димитрии, не жив ли он и что она о нём знает. И когда Ирина ему правду сказала, что царевич Димитрий жив и скрывается в тайном месте, то Борис в досаде великой сестру свою прибил, да так, что она тут же и скончалась.

А вскоре после того были на Москве по царскому указу стрельцы из Астрахани, и Пётр, покинув свою воспитательницу, пристал к одному из них, некоему Фёдору. Фёдор Петра, как сироту, усыновил; и шёл Пётр со стрельцами до самой Астрахани, лелея надежду отыскать своего дядю Димитрия. Там он жил у стрельца Фёдора два года, до самой смерти Годунова, никому не открываясь. По смерти же Годунова, когда царевич Димитрий сел на царстве московском государем, Пётр стал думать, как бы ему теперь из Астрахани опять в Москву вернуться.

В ту пору собирался плыть в Москву рекою некий купец астраханский, по имени Кошель. И Пётр просился много раз к нему на судно, и, видя, что не может купца уговорить, открылся ему, что он-де – сын покойного Великого князя московского Феодора. И Кошель взял его с собою до Москвы. Но приплыли они в столицу лишь наутро по убиении Димитрия. И Пётр, судно купца покинув, ушел в город. А тот купец астраханский, Кошель, остался смотреть на великое замешательство московское.

Пётр же поселился у некоего Ивана мясника, на улице Покровской. Спустя некоторое время, когда нынешний Шуйский царем стал, по Москве новый слух прошел, будто царевич Димитрий жив и обитается в Литве и будто это немчин. И Пётр стал теперь думать, как бы ему уйти в Литву. И вскоре выехал из Москвы с купцами смоленскими, и прибыл в Смоленск о святой Пречистой, и жил в Смоленске у некоего Богдана, Микитина сына, скорняка. Тот Богдан-скорняк, имея товар на продажу, условился с литовскими пограничными людьми о торге. И Пётр, взяв его товары, выехал на Миколу до села Василевичи, что близ границы. И там, в Василевичах, были подданные литовские, Максимовичи, Копысской волости, из села Романова, и Пётр одному из них, Степану Логуну, открылся, что хочет найти в Литве своего дядю, царя Димитрия Ивановича. Логун же его из Василевичей ночью вывел за границу и проводил до Копыси»^>1.

Я воспроизвожу «Сказание о Петре Медведьке, москале, в генваре 1607 года» (в собственном переводе со старобелорусского) полностью, потому что, несмотря на его публикацию известным русским филологом О. М. Бодянским в 1846 г., оно для современного массового читателя остается практически неизвестным. Нужно сказать, что современный массовый читатель и вообще-то не подозревает, что Смутная эпоха начала XVII в. была не столько эпохой самозваных сыновей Ивана Грозного, сколько эпохой таких же самозваных его внуков. Так, если Лжедмитриев было всего трое: Григорий Отрепьев, Тушинский вор Богданка и Псковский вор Исидорка, а Лжеиванов и вовсе один, назвавшийся сыном Грозного от Колтовской, то Димитриевых лжеплемянников насчитывалось до дюжины: казак Илейка из Мурома, выдававший себя за «царевича Петра», его брат «царевич Федька», «царевич Август» из Астрахани, «царевич Лаврентий», ещё один «царевич Фёдор», «царевич Климентий», «царевич Савелий», «царевич Семён», «царевич Василий», «царевич Ерошка», «царевич Гаврилка» и «царевич Мартынка» – все будто бы от царя Феодора Ивановича (за исключением Лаврентия, сказавшегося внуком Грозного от царевича Ивана, и Августа, «легенда» которого неизвестна)